Человечность

Борзов и Антипин привели избу в порядок.

— Накурили — топор вешай! — вошел Максимыч, разделся, присел на скамью. — Ты, московский, в армии кем был?

— Пулеметчиком, потом стрелком.

— Сеня, возьмешь новичка к себе.

— Обойдусь без него.

— Ты чего?

— Марзя ему голову намылил! — оживились партизаны.

— Значит, за дело. Лошадям дайте на ночь овса. Лузгин опять обоз обстрелял.

— Едем? А я что говорил! — ухмыльнулся Фомин.

— Значит, Сеня, новичок с тобой. Винтовку тебе, московский, завтра найдем.

— Наши винтовки за Ямполем, в лесу.

— Знаю, Силаков говорил. Зря я ему Бурлака отдал, зря. Ну, а теперь спать. Как, Поль, они тут без меня?

— А ничего, Андрей Максимыч. Известное дело, молодежь, силы девать некуда.

— Некуда? Найдется куда.

Так закончился этот волнующий счастливый и в то же время горький день в жизни Крылова, потому что, кроме радости, он познал слепую, оскорбительную неприязнь к себе со стороны тех, кого считал товарищами. Горечь эта наверняка была мимолетна, но она отложилась в его сознании как новая крупица трудного жизненного опыта.

3

ДАЛЕКО ОТ СТАРОЙ БУДЫ

В донских степях выла метель. Ветру раздолье — то стеной ломит в открытом поле, то захороводит в оврагах, а то заиграет густыми снежными россыпями и начнет громоздить сугроб на сугроб — тогда не видно ни земли, ни неба за снежной сыпью. Нет беды худшей, чем в такую пору сбиться с дороги, вьюга играючи запутает пешехода, заведет в белую трясину да и похоронит в ней. Человеку лучше переждать дома лихое время: с ветром и снегом не совладать — сами угомонятся, когда устанут от вьюжной свадьбы.

Только война не ждала, пока уймутся снега и метели, — ее жернова безостановочно перемалывали людскую плоть. День и ночь шла по бездорожью пехота, натужно урчали танки и, соперничая с ветром, выли снаряды и мины. Сколько людей оставалось под снегом до весны, не узнать. Живые шагали дальше, минный вой сливался с плачем метели, и нельзя было наверняка сказать, где фронт и где тыл.

К хутору Семенковскому брели из степи закутанные до глаз, полуобмороженные голодные солдаты, и никто не узнал бы в них тех розовощеких самоуверенных молодцов, которые летом наступали на восток. Они выныривали из метели и снова исчезали в ней. У них теперь почти не было никаких надежд выжить в страшной войне.

Неподалеку от хутора расположилась артиллерийская батарея, и Вышегор вздрагивал, когда начинали бить орудия. Он был еще слаб, ночами его мучили кошмары, днем у него случались жестокие приступы головной боли. Он подолгу сидел на крыльце — холод и снег действовали на него успокаивающе, — а если позволяла погода, бродил по хуторским тропинкам. Провал в его памяти оставался, Вышегор еще не мог восстановить свое прошлое. Оно распадалось на мелкие клетки, каждая из которых существовала порознь. Батарейные залпы еще сильнее дробили эту пеструю мозаику, причиняя Вышегору резкую боль. Тогда он спешил укрыться в хате, стены которой приглушали орудийный грохот.

Во время прогулок Вышегор навещал учительницу Любовь Тарасовну. Она встречала его с неизменной доброжелательностью. Семейная жизнь у нее не сложилась. Брак, закончившийся разводом, принес ей глубокую неудовлетворенность. Решив начать жизнь заново, она покинула Сталинград, где жила с родителями и поселилась в Семенковском. За несколько лет привыкла и к хутору, и к хуторянам. Местные парни пытались ухаживать за ней и даже делали ей предложения, но она так и осталась одинокой. Жила для школы, для дочери, которая в сорок втором году должна была пойти в первый класс. Война закружила обеих по сталинградским дорогам, а потом свела со старшиной Вышегором, у которого сама же отняла семью год тому назад. Медленное выздоровление Вышегора было бы невозможно без заботливых рук Любови Тарасовны. Она ухаживала за ним, лечила его отварами из трав — благодаря ей приступы головной боли случались у него все режерога к дому Любови Тарасовны была нетрудна, и Вышегор не боялся заблудиться даже в метель. Сначала надо было держаться вдоль хат, потом вдоль вешек до речки, а за речкой опять по улице.

Когда он был уже на той стороне, загрохотали орудия. Они били, не переставая, и в голове у него, так же не переставая, крепла боль. Боясь потерять сознание, он торопливо зашагал дальше и уже у дома Любови Тарасовны столкнулся с солдатом, вынырнувшим из метели. Голова у солдата была обмотана тряпьем, шинелишку продувало насквозь.

Вышегор упал в снег. От неожиданности солдат отступил, но тут же снова надвинулся на Вышегора, поспешно стащил с него валенки. Другой солдат снял с Вышегора шапку. Потом оба, отталкивая друг друга, схватились за полушубок.

Батарейные раскаты не умолкали, но Вышегор ничего уже не слышал.

Елена Дмитриевна вышла на крыльцо, прислушалась: выла метель, глухо, простуженно били орудия. Тревожное наступило время. Всюду бродили обозленные неудачами солдаты. Куда-то запропали Алексей Никитич и раненый старшина. Долго ли теперь до беды?

Взяв с собой Петьку, она поспешила к учительнице. Та уже перенесла Вышегора в хату, и женщины вдвоем принялись снегом и самогоном растирать застывшее тело. Они успели вырвать его из холодных объятий смерти, и для Вышегора все повторилось снова. Он опять метался в горячечном бреду, а потом, поддерживаемый Любовью Тарасовной, шел к Каргачевым. Солдаты заняли все дома вдоль дороги, и учительница с дочерью перебрались на противоположный край хутора.

Метель сменили солнечные дни и звездные ночи. Алексей Никитич теперь не выходил из дома, зато Петька, выполняя его поручения, заглядывал в хаты, в опустевшие коровники, на конюшню. Однажды вечером мальчик привел к отцу хуторского старосту. Встретились они по-приятельски.

— Служишь, Леонтий Захарыч?

— Служу, кость им в горло.

— Потерпи еще, теперь недолго.

Они обстоятельно обсудили хуторские дела, подсчитали инвентарь, который удалось сохранить. Вышегор подсел к столу.

— Ожил? — прогудел Алексей Никитич. — Думаем вот, как жить. Скоро наши будут, а там весна, пахать-сеять надо.

Елена Дмитриевна собрала ужин, нашлось у нее и выпить. Алексей Никитич разлил по стаканам:

— Ну, чертям назло.

Едва закусили, раздался стук в дверь. Елена Дмитриевна притушила лампу, Леонтий Захарович вышел на крыльцо.

— Хир кранк, тиф! — предупредил строго. Под ногами солдат снова захрустел снег, старик возвратился в хату. — Теперь не придут.

Они еще долго разговаривали при свете керосиновой лампы, им было уютно друг с другом.

А на следующий день Вышегор вспомнил вечерний рассказ Елены Дмитриевны о двух парнях, живших у нее в доме. «Уж не тот ли это Крылов, который ускакал на комиссаровом коне?» Нить памяти начала медленно разматываться. Рядом с Крыловым непроизвольно стал Лагин — это его присыпанное землей лицо являлось Вышегору в бреду. Лагин, Седой, Фролов, Никиткин.

Внезапный поток воспоминаний утомил его. Любовь Тарасовна подала ему стакан с настоем валерианы. Вышегор выпил и лег. «Вспомнил», — удовлетворенно подумал и закрыл глаза.

Впервые за много недель он не проснулся ночью.

А еще дальше от Старой Буды, в небольшом заволжском городке, из санитарной машины выносили раненых.

— Товарищ военврач, еще один окоченел…

— Поторапливайтесь!

Рядом с застывшим красноармейцем в машине лежал сержант Лагин.

— Жив, что ли? — засомневался санитар. — Жив. Взяли.

В Сталинграде из Саши Лагина извлекли несколько осколков, но один извлечь не смогли. Этот кусочек металла, застрявший где-то в груди, причинял ему сильную боль.

Сашу внесли в помещение, раздели до нижнего белья. Почувствовав тепло, он забылся. Потом его увезли в операционную. Очнулся он в палате: боль утихла, осколка в груди больше не было. Саша огляделся: на соседней койке лежал. Седой!

— Витька?