Человечность

5

ИСКАТЬ ПАРТИЗАН!

Близился сентябрь. Гуще плыли облака, иногда накрапывал дождь. Крылов и Антипин дотащились до хутора. Вечерело. Пахло дымом очагов, веяло покоем и уютом.

— Бабусь, не пустишь переночевать?

— Издалека идете?

Без этого вопроса не обходилась ни одна ночевка.

— От Дона…

— Ночуйте, места хватит. Живем вдвоем, я да сын Алексей, глухонемой, не помешаете. А то, может, и поживете, камышу порежете — к зиме надо. Дров теперь не достать. Торопить не стану, сколько сделаете и — слава Богу…

Им даже не пришлось искать, где бы остановиться — все получилось само собой. Эта передышка была им очень кстати.

Позавтракав, они брали серпы и огородами шли к озеру. Кое-где за плетнями еще желтели кукурузные початки, краснели плоские, как лепешки, помидоры, зеленели изогнутые длинные огурцы. Можно было попробовать всего понемногу и по пути напиться родниковой воды.

У озера они закуривали самосаду — табаком их снабжал Алексей, — потом, покурив, не спеша резали и вязали в снопы камыш. К обеду возвращались домой, после обеда могли не работать — с согласия хозяйки. Но они опять уходили за огороды: уединение и тишина были приятны им.

Ужинали засветло, потом наступали минуты вечернего покоя. Крылов с детства любил их. Вечер в деревне — что праздник: все сделано, скот на дворе, а впереди целая ночь ничем не нарушаемого отдыха. Вечерами по-особому радует уют и безмятежность деревенской жизни.

— Бывало, в этот час казаки гулять шли, — вздыхала старушка и неторопливо повествовала о том «прежде», когда на хуторе было много казаков, а сама она была молода. Ее мягкий голос вписывался в вечернюю тишину, и уж не верилось, что где-то свистели пули и разрывались бомбы.

Потом Крылов и Антипин засыпали на шуршащей камышовой подстилке.

Промелькнуло несколько безмятежных дней. Крылов познавал новые грани человеческой доброты. Что он мог бы, будь он один? Илье он был обязан жизнью, а оба они были обязаны своими жизнями многим людям, которых и по именам не знали. Эта естественная человеческая доброта действовала на них лучше всяких лекарств. Жилось им легко и беззаботно. Алексей, покладистый и ненавязчивый, постоянно делал что-нибудь по хозяйству, но главной его заботой был табак, который он выращивал на огороде. Он снимал урожай, сортировал листья и стебли, сушил их и затем острым топориком рубил в деревянном корытце. Смесь, которую он приготавливал, была крепчайшая — не продохнуть. Он охотно угощал ею жильцов и удовлетворенно посмеивался, когда от единственной затяжки у них перехватывало дыхание.

Хозяйка варила борщи, на столе появлялись каши, блины, вареники. Крылову становилось совестно за свой неумеренный аппетит. Свое иждивенство он стремился возместить работой, но работа подходила к концу. Снова вставал вопрос: «Что дальше?»

Немцы в хутор наезжали редко. Однажды у хаты затормозил грузовик. Во двор вошел невысокий упитанный солдат. Шофер остался около плетня и скептически разглядывал старухино хозяйство.

Солдат посыпал словами, среди которых выделялись «яйца», «куры», «молоко». Старушка повела солдата по двору, чтобы показать ему опустошения, произведенные его предшественниками.

— Что я — фабрика какая или рожу тебе их? Сами все слопали, вон как отъелся-то!

— Я-я! — поддакивал солдат, ни слова не понимая по-русски.

Подъехал еще один грузовик. Шоферы оживленно заговорили между собой.

— Скоро домой, Отто, наши в Сталинграде! Бомбят с утра до вечера, русским капут!

Они уехали, поселив в душе у Крылова тревогу: неужели взяли Сталинград? Он не хотел верить этому: если бомбят, значит, наши там, в городе.

— Илья, они говорили, что в Сталинграде идут бои…

Это были первые немцы, которых Крылов и Антипин видели после концлагеря. На краю хутора, в помещении бывшей школы, жили десятка два румынских солдат. Они вели себя тихо, их присутствие было почти незаметно.

Второй раз грузовики с немцами проехали не останавливаясь.

Девочка лет восьми степенно прошла в калитку.

— Я за пленными, бабушка, мама велела.

— К дочери пойдете, — пояснила старушка.

Девочка повела их через речку, повернула к добротному дому.

Хозяйка, полная, лет сорока пяти женщина, ждала их.

— Мне нужен камыш. Поживете, поработаете. Согласны? — она смотрела на них чуть-чуть пренебрежительно, так же поглядывали ее трое ребятишек.

На новом месте оба с недовольством воспринимали свое положение. Унизительная кличка «пленные» прилипла к ним, как смола: «скажите пленным», «пленные идут», «пленных пошлем…»

Крылов теперь со злостью сек камыш, а Антипин, наоборот, работал изо дня в день меньше.

— К черту, — он отбрасывал серп, закуривал. — Волы, что ли…

Им было о чем подумать. Здоровье у них восстанавливалось, тишина и камыши начали угнетать их. Оба почувствовали свою оторванность от людей, от дела, от больших судеб войны. Теперь они охотнее оставались дома, чем за огородами, наедине друг с другом. Елену Дмитриевну, хозяйку, навещали хуторяне. Женщины делились новостями, вспоминали довоенную жизнь, подробности праздников, гадали о судьбе близких; они знали, что делалось в округе, много говорили о немцах. На пленных они не обращали внимания, будто те вообще ничего собой не значили. Так оно и было: два здоровых парня выполняли мелкую, немужскую работу, в то время как хуторские казаки сражались на фронте с немцами, — на какое уважение к себе они могли рассчитывать?

Из разговора женщин они узнали, что старший сын Елены Дмитриевны служил в армии, а муж, председатель колхоза, и четырнадцатилетний сын Петька с другими хуторянами погнали на восток колхозный скот.

В последние дни женщины часто упоминали о беженцах из Сталинграда. Крылов ловил каждое слово, надеясь услышать весть о той стороне, об армии, узнать какой-нибудь штрих, нюанс, напоминающий о бывших десантниках. Они представлялись ему теперь легендарными в своей недосягаемости.

С каждым днем у Крылова усиливалось недовольство собой.

— Староста приходил, — сообщила Елена Дмитриевна. — Завтра пойдете работать в поле.

В поле — значит, на немцев. Для полного унижения Крылову и Антипину этого еще не хватало. А пойти надо было: пора осмотреться.

Утром они присоединились к женщинам, идущим в степь. Тут же шагали двое пленных — пожилой и помоложе. Хуторяне с пленными не разговаривали и будто вообще не замечали их. Крылов остро чувствовал это отчуждение и с трудом подавлял в себе желание повернуть назад.

В степи виднелись копна ржи, еще больше ее стояло на корню: изломанные стебли, полупустые колосья.

Подъехал легковой автомобиль, выглянул немец:

— Вы должны бистро и карашо упрать клеп!

Немец уехал, пожилой пленный и несколько женщин взялись за косы, остальные разбрелись кто куда.

— Бабы, староста!

Староста, хмурый старик с окладистой бородой, сидел в двуколке.

— А вы чего бездельничаете? — крикнул трем молодухам, лежавшим на соломе.

— Чего солому убирать!

— Не вашего ума дело — а ну марш работать!

Они нехотя присоединились к другим женщинам. Крылов и Антипин принесли несколько снопов — пленный помоложе укладывал их в скирд. Снопы — веники, а женщины будто нечаянно волочили их по земле, обивая последние зерна. Староста молча проследил за ними, сказал хмуро:

— Чтобы сегодня скирд был готов!

Он уехал — большинство женщин тотчас прекратили работу. Крылов и Антипин закурили. Две молодухи устроились поблизости от них, разложив перед собой на соломе хлеб и помидоры. К пище они не притрагивались — это завтрак для вида. Третья пробуксировала мимо них сноп, швырнула наверх к пленному и присоединилась к подружкам.

— А Веркин-то — трудодни зарабатывает.

— У меня не поработал бы после бессонной ночки…

— Она его экономит, не как ты Федьку.