Человечность

Если верить газетным материалам Чумичева, отступления наших войск к Волге вообще не было, как не было и других неудач, — а были лишь бои, в которых наши доблестные воины неизменно побеждали гитлеровцев. Сам Чумичев задавал тон газете своими передовицами, исполненными той же непробиваемой бодрости.

Попав в окружение, Чумичев лицом к лицу столкнулся с «второстепенным материалом» войны, который не полагалось давать в газете. В Чумичеве теперь вряд ли кто признал бы автора «железных» статей с их лейтмотивом «Трусов и паникеров — в штрафные роты!» Оказалось, сидеть и писать в редакции было гораздо безопаснее, чем лежать под пулеметным и орудийным огнем. Когда немцы прочесывали заросли, Чумичев суматошно метался взад-вперед, ища спасительную лазейку, чтобы избежать смерти или плена. То, что он делал в газете, не имело никакой связи с этим страшным миром войны, где человек руководствовался инстинктом самосохранения, где он ускользнул от автоматчиков — своим спасением он был обязан осмотрительному интендантскому сержанту, который сумел выбрать удачное направление и тем самым спас немало бойцов и командиров. О судьбе остальных можно было догадываться, но она здесь мало кого интересовала.

Разумеется, то, что делал и переживал сам Чумичев, относилось к «второстепенным» фактам и не подлежало разглашению. Когда он возвратится в редакцию, он расскажет о другом: о мужестве бойцов и командиров в тылу у врага. Само окружение станет «важным» материалом и начнет «работать» на главном направлении агитации…

Чумичев шел, то и дело напоминая прилепившимся к нему людям об осторожности: не шуметь, не разговаривать, не стрелять. Хотя такая тактика была небезупречна, он не намеревался что-либо менять в ней. Зачем брать на себя лишнюю ответственность? Дон рядом, а за Доном окруженцы разойдутся по своим частям. Ни к чему не обязывала его и встреча с незнакомым полковым комиссаром — мало ли теперь случайных встреч. Он повидал здесь и комбригов, и даже одного комдива — все они были озабочены собственной судьбой!..

— Присядем, Трифон Тимофеевич, — предложил Храпов. В эти дни полковой комиссар крепко вымотался: как-никак, а сорок седьмой пошел, непросто тянуться за молодежью. — Так вместе или врозь?

Подходили красноармейцы, усаживались вокруг, прислушивались к разговору.

— Главное — выйти к своим, а как — это уж частность. — Чумичев подумал о сержанте, которому был обязан спасением, и добавил: — пожалуй, мелкими группами лучше…

В предложении Чумичева не было ничего исключительного: командиры, выводя людей из вражеского окружения, поступали и так.

Чумичева поддержал лейтенант Фролов, он тоже был за мелкие группы.

— А как же раненые и станковые пулеметы? Бросить, что ли? — возразил старший лейтенант Савельев. — Каждой мелкой группе в отдельности труднее организовать переправу, чем всем вместе. Это я говорю как сапер.

Красноармейцы зашевелились, заговорили между собой. Встал Цыган.

— Я вот что скажу. Нас сначала рота была, потом пятнадцать осталось, а потом трое — мелкая группа. От каждого немца прятались. А теперь вот — полбатальона. Кто захочет в мелкую группу?

— Я, собственно, не настаиваю, — встревожился Чумичев. Это странное, невозможное в иных армейских условиях совещание раздражало его. — Я только говорю, что мелкими группами удобнее. Большой отряд легче обнаружить — разве это не так? Или нам нужны лишние жертвы?

Все ждали, что скажет полковой комиссар. Он оглядел собравшихся — наберется, пожалуй, роты три, — встал:

— Товарищи бойцы и командиры! До Дона несколько километров, но самых трудных. Не исключено, что придется прорываться с боем. Волею старшего по званию приказываю прекратить разговоры о мелких группах. Все бойцы и командиры входят в сводный отряд, командование которым беру на себя. Командирам скомплектовать подразделения и через двадцать минут доложить мне о выполнении приказа!

Через двадцать минут в отряде появились роты и взводы. В жесточайших условиях вражеского окружения командирская воля и извечно присущий русскому человеку перед лицом врага патриотизм цементировали здесь воинские подразделения.

— А меня — списали, товарищ полковой комиссар? — с вызовом, прикрывающим внутреннее напряжение, проговорил Фролов.

— Вот что, командир-одиночка, готовый предоставить бойцов их собственной участи, — разведка чтобы работала как часы. Второй раз не прощу.

Светлые, со стальным отливом глаза лейтенанта потеплели:

— Есть, товарищ полковой комиссар!

Повеселели и разведчики. Храпов улыбнулся: эти ребята постоят за своего лейтенанта. Ну а что они держались особняком — так служба у них такая.

Около полкового комиссара оставались Чумичев и два лейтенанта.

— Вот и штаб на месте. Не возражаете, Трифон Тимофеевич?

Храпов предложил всем по сигарете. Этот домашний тон успокоил Чумичева.

— Спасибо. А в чем будут заключаться мои обязанности? Я ведь…

— Да ведь и я… тоже. Лейтенант, для начала поищи-ка… воды.

7

ТОЛЬКО ЖИВИ, СОЛДАТ!

Алексей Лобов проснулся от жары: солнце било в глаза. Он перебрался в тень, но уснуть больше не мог, хотелось пить. Он встал, побрел по лагерю.

Возле раненых калачиком свернулась девушка, положив под голову тощую санитарную сумку. Второй год Алешка на фронте, а санитарку вот так встретил впервые. Побывал он и в госпитале — там их, конечно, много было, но те, чистенькие, отутюженные, — не в счет. Пробовал подступиться к ним поближе, да где там, — около них тыловики, интенданты всякие, чужакам, вроде Алешки, и прохода не дают. А эта совсем другая, по-солдатски жила. Любопытно стало Алешке, подошел совсем близко, ноги сами принесли. Раненый спросил:

— Водички — нет?

Девушка проснулась, поправила сбившиеся волосы.

— Чего тебе?

Алешке вдруг с болью представился такой вот жаркий день и девчата, задремавшие в копне сена, разомлевшие от полуденного зноя. Любил Алешка сыграть с ними какую-нибудь шутку, не всегда поступал по-рыцарски, бывал ими и бит, но никогда не обижался на девчат. Зато и любили его за веселый нрав…

— А ничего. Раненый пить хочет.

— Без тебя знаю, — огрызнулась, а у самой в глазах просьба: «Ну чего дураком стоишь — ведь есть же тут где-нибудь вода!»

Всякое случалось с Алешкой, но такого вот не было: и неказистая вроде, а глаза — век бы смотрел.

— Фляжки давай, доктор! — побежал было, да остановился. — Я мигом!

И ей полегчало: этот быстроглазый рыжий парень будто камень в груди растопил.

Алешка поспешил вниз по склону.

— Куда? — в тени акации расположилось охранение — Семен Карпов с пулеметным расчетом.

— За водичкой!

Семен едва не прокараулил Алешкино возвращение.

— Хенде хох, батя! На-ка глотни. Овечьи следы видел, свежие. Баранинки бы, а? — и побежал дальше.

Девушка взяла флягу, даже не взглянув на Алешку. Обидно стало ему, хотя никогда не обижался на девчат. А тут злость взяла — чуть было не ушел. Но дождался, увидел светлые, с брызгами девичьи глаза, а на щеках ямочки. Алешке так хорошо стало, что лучше не бывает.

— Зовут как?..

— Аня Чистова. Ты заходи.

— Ладно. — не привык Алешка за словом в карман лезть, а тут язык будто потяжелел.

— Леша, показывай, где следы видел, — подошел Семен Карпов.

Алешка отстегнул свою флягу:

— Держи, доктор! Давай свои пустые!

Аня смотрела ему вслед. Вот ведь как бывает: еще вчера и не знала об Алешкином существовании, а сегодня уж и не понимает, как это не знала.

Овец нашли легко и уже почти окружили их, но выскочил подросток лет четырнадцати, свистнул, хлестнул кнутом барана и метнулся в сторону.

— Стой, дурень! Ты как сюда попал?

Мальчик широко открытыми глазами смотрел на красноармейцев с немецкими автоматами.

— Не бойся, сынок, — успокоил его Семен Карпов. — Сам знаешь, не от хорошей жизни ловили твоих овец.