Человечность

Левка Грошов доверительно заговорил с Лидой Суслиной. В классе он держался особняком и дружил только с девчонками. Что в нем нравилось Лиде, Женька не понимал. Правда, танцевал Левка превосходно — тут мало кто мог соперничать с ним, и Женька, конечно, не мог. Он немного завидовал Левкиной непринужденности в отношениях с девочками. У Женьки такой свободы никогда не было, он втайне досадовал на свою робость. Конечно, любопытно было бы узнать, о чем Левка говорил с Лидой и как он относился к вызову в горком. Но спрашивать об этом Женька не стал, у него своя гордость. Да и по правде, ему не так уж важно было знать, что думал Грошов. В конце концов идти добровольцем или нет — это дело совести.

Паша Карасев, Костя Настин и Миша Петров, узнав о наборе добровольцев в авиадесантные войска, ничего не сказали. Но Женька знал, что они думали: Паша и Костя были его друзья, а Миша как-то незаметно и быстро подружился с ними.

После уроков, на улице, Паша проговорил тихо и очень серьезно: «Знаешь, надо идти, надо…» Паша — чудаковатый мудрец, голова у него была набита деловыми планами, которые он выполнял с невыносимой для Женьки методичностью, потому что всегда следовал рассудку, в то время как Женька был на поводу у чувств. Начало войны Женька воспринял беззаботно: «Ну, это долго не продлится! Помнишь, как в «Если завтра война?» «Не думаю, что скоро, — возразил Паша, — не думаю…»

Эта Пашина рассудительность и нравилась Женьке, и чуть-чуть раздражала его. По правде сказать, в них было мало общего. Они нередко спорили между собой: для Паши важен был действительный смысл, а Женька во всем искал необыкновенное. Паша был домосед, а в Женьке жил неугомонный бродяга, которому всегда чего-нибудь не хватало. Он играл в футбол, ловил рыбу, бегал в пригород, занимался в драмкружке — где он только не бывал!

Он и теперь не усидел на месте — к счастью ли, к несчастью. А ведь это так хорошо — жить дома и не тревожиться за завтрашний день…

Женька и Саша вышли на центральную улицу. Темная, будто вымершая Покровка принимала на свои улицы и крыши новые и новые россыпи снега. Беспокойно гудели провода высоковольтки, веники деревьев отчаянно сопротивлялись порывам ветра. Женька глубже прятал голову в воротник пальто, нудной чередой наплывали мысли…

Паша, как обычно, пойдет завтра в школу. Он по-прежнему будет решать задачи и читать книги, а Женька тем временем будет топать в ботинках с обмотками. Странно все-таки: желания у людей одинаковы, а доля им выпадает разная. И Костя Настин останется дома. Разве кто предполагал, что будет так? Костя-то — боксер, уж с ним-то, казалось, все ясно и просто…

Мишу Женька знал с осени прошлого года: Петровы эвакуировались из Ленинграда. Эшелон попал под бомбежку, тяжело ранило мать. Когда Миша вспоминал об этом, он выглядел старше и серьезнее остальных ребят. Однако по странной мальчишеской логике Женька считал его безнадежным юнцом: круглолицый, курносый, с ежиком рыжеватых волос и близко посаженными глазами, Миша, казалось, был навсегда обречен оставаться в подростках.

Петровы поселились у родственников. Мишин дядя работал на артиллерийском заводе, отец был на фронте. Заботы о больной матери, братишке и сестренке легли на Мишины плечи. Ему приходилось подрабатывать на станции грузчиком, чтобы купить хлеба и картофеля.

Миша тоже не уедет из Покровки — но тут случай особый.

Паша, Костя и Миша закончат десятилетку, все у них будет упорядоченно. Только Женька и Саша выбились из этой устойчивой колеи — Саша еще в прошлом году поступил на завод.

Саша — Женькина слабость и Женькина совесть. До Саши он старался дорасти, дотянуться как до высшей точки, за которой уже нечего было бы желать себе. В других ребятах все просто: он мог перечислить их достоинства и слабости, он помнил их жесты, их манеру говорить, — все, что относилось только к ним. А вот из Саши он не мог вычленить ничего: Саша вошел в его сознание целиком, все в нем было значительно, и все такое, что не придерешься: походка, голос, лицо, жесты.

По Пашиной походке всегда можно было определить, что в данный момент занимало его: если переваливался из стороны в сторону и посматривал, нет ли вокруг чего любопытного, значит, прочитал книгу или решил хитроумную задачу; если переваливался и голову опустил, то — задумался над чем-нибудь; а если шел, энергично размахивая руками, то, конечно же, спешил домой, проголодался. Все у него было на виду: добряк и ничего не умел скрыть в себе. Костя ходит — видно, что ни о чем не думает, кроме как о том, куда идет; Левка Грошов передвигается как-то боком, и нос у него всегда поднят слишком высоко: не ходит, а скользит; Валя Пилкин вовсе без походки, все у него будто с чужого плеча — жесты, слова, голос; Миша Петров ступает осторожно, словно опасается, что раздавит какого-нибудь муравья или невзначай толкнет кого. Одна Сашина походка ничего не открывала настырному Женьке: Саша не раскачивался и не плыл лебедем, не сутулился и не выпячивал грудь, а ходил себе обыкновенно, не тяжело и не слишком легко — в общем, как надо. И не было у него позы, бравады какой, мысли затаенной в походке, а в теле ни одной фальшивой черточки.

И голос у Саши — другого не надо. Левка Грошов будто напоказ говорит: произнесет фразу и сам себя слушает, хороша ли получилась. Женька отмахивался от его голоса, как от надоедливой мухи. Голос у Вали Пилкина ровным счетом ничего не выражал. Жужжал, как ему было положено, тоненько посмеивался, где надо и не надо. Паша Карасев говорил чуть-чуть небрежно, его не слушать, а понимать надо было. Ну а Миша Петров был вовсе без голоса: его надо было и услышать, и понять. В каждом из этих голосов было что-то поддающееся оценке, а вот Сашин голос был неопределим, хотя голоса лучше, чем у Саши, Женька и не представлял себе. Он никогда не мешал ему, не стремился перебить другие голоса или привлечь к себе внимание, но его всегда было слышно, и в нем Женька ни разу не уловил спешки, растерянности, чрезмерного удивления или какой-нибудь другой неестественной нотки; его нельзя было поколебать, он не существовал отдельно от Сашиных чувств и размышлений.

Все в Саше было определенно, законченно, прочно, он никогда не подчеркивал своего превосходства над кем-либо, не рассуждал о других за глаза плохо. Вообще, Саша — это Саша, другого такого не могло быть. И что теперь он шел рядом, давало Женьке надежную опору. А два дня тому назад Женька и не предполагал, что будет так…

2

СЕМЬЯ ЛАГИНЫХ

…По пути в горком Женька, Паша и Костя забежали к Лагиным. Дома была одна тетя Лиза, Сашина мать. В июне ей исполнится тридцать восемь лет. Еще недавно она была самой счастливой из женщин, каких знал Женька. Она была любимицей трех богатырей, живших в доме. А жили здесь четверо: дед Савелий, дядя Степан, Саша и тетя Лиза. Только какая она тетя? Рядом с бородатыми кузнецами Савелием и Степаном она выглядела почти девочкой. Дед Савелий — настоящий Илья Муромец, а дядя Степан — так тот, пожалуй, еще мощнее: деду за шестьдесят, ссутулился чуть-чуть, а дядя Степан прямой, как гвоздь, только борода поменьше. Обращались они с тетей Лизой бережно, распоряжалась же в доме безраздельно она. Она укрощала своих великанов одним взглядом, одним прикосновением руки, одной любовью. Здесь, в доме у Лагиных, Женька открыл для себя столько нового! Дед Савелий любил подтрунивать над ним и упорно называл его Ершом — в отместку Женька называл его Бородой. Между ними завязались приятельские отношения, основанные на взаимопонимании. Знал Женька и кое-какие дедовы секреты.

При случае Савелий любил пропустить стаканчик. Тогда он возвращался домой как добрый великан, готовый услужить всем, особенно детям. «Вот ты, — обращался он к пареньку, ищущему лазейку на стадион, где вскоре должен был начаться футбольный матч, — разве ты муха, чтобы проползти в щелку? Ты, брат, — человек, тебе надо дырку пошире! Посмотри-ка, чтобы, знаешь, поблизости никого не было, а то нам с тобой попадет. Ну вот, теперь в самый раз!» — Савелий раздвигал в заборе доски, и только скрежет проржавленных гвоздей свидетельствовал, что они были основательно прибиты. Пацаны не теряли времени и шустро ныряли в дедов проход, а Савелий стоял сбоку и, хихикая, поглаживал бороду. Женька шел на стадион и видел все. Потом за забором послышались крики, несколько мальчишек выскочили обратно и пустились наутек. Один из них предостерег Савелия от опасности: «Беги, дед!» Из дыры выглянула свирепая круглая физиономия, с удивлением уставилась на колоссальную фигуру деда. Савелий и Женька поспешили скрыться за углом.