Человечность

Он беззаботно принялся за колбасу.

Второй круг в судьбе Крылова был своеобразным продолжением первого: тогда он ехал из лесной зоны в степи, теперь — из степей в горы. И еще было немало деталей, новых и не новых — в поезде, который вез его в Пятигорск, в Ковшове и Рябинине, бесшабашное плутовство и простодушную искренность которых он будто уже давно знал.

В Пятигорск приехали ранним утром, город еще спал. Собственно, города и не было — был сплошной туман. Кроме нескольких десятков будущих танкистов, мостовой под ногами да расплывчатых контуров зданий, Крылов никого и ничего не увидел. Казалось, он попал в призрачное царство, сотканное из воображения и тумана. Звук шагов таял в сыром воздухе.

Улица поднималась вверх, туман и дома уползали назад, воздух становился свежее. Впереди бесформенной массой высилась какая-то гора.

— Это Машук, товарищ капитан? — спросил Крылов.

— Он. Зацепит тучу — неделями слякоть, кости ноют.

— Вы на каком фронте были?

— Спроси, на каком не был.

— А на Центральном — где?

— Опять где. По-другому спрашивай.

— Под Дмитровском-Орловским?

— Был.

— За деревней, на бугре. Пять тридцатьчетверок горели? Помните?

— И тебя там?

— Нет, меня позже…

Капитан несколько минут шел молча, заметно прихрамывая. Потом сказал:

— Теперь там нашему брату легче…

Крылов не знал, легче ли сейчас на фронте танкистам, но тогда, летом тысяча девятьсот сорок третьего года, они принимали на себя массированный огонь немецкой артиллерии. Они маневрировали на лбу поля в обреченных на гибель тридцатьчетверках и вели бой до последнего снаряда. Тогда им было трудно.

Улицу преградили ворота, около которых стоял часовой.

— Пришли…

Крылов больше не видел этого капитана, но он не раз думал о нем и невольно припоминал случаи, когда пехотинцам приходилось наступать рядом с танкистами. В памяти у него тогда снова оживали тридцатьчетверки, окруженные темно-желтыми земляными взбросами, будто танки магнитом притягивали к себе снаряды, чтобы одеться черно-рыжим дымным пламенем. Танкам негде было укрыться, они всегда были видны, как на ладони. Они, как пехотинцы, шли в лоб и погибали, как пехотинцы, только не от пули и осколка, а от снаряда. Они горели, оставаясь внешне неизменными; они сгорали взрываясь, и тогда они превращались в груды металла; они погибали от тяжелых снарядов, и тогда на много метров в стороны отлетали танковые башни; они находили себе смерть от противотанковых мин и фугасов.

Крылов однажды видел перевернутую вверх разорванным днищем убитую тридцатьчетверку.

В гибели танка всегда было что-то человеческое: и когда тридцатьчетверка молча горела, охваченная пламенем, и когда в ней начинали рваться снаряды, гранаты и патроны. Казалось, она, как живая, кричала от боли, прощаясь со своими товарищами.

Теперь Крылову предстояло стать механиком-водителем тридцатьчетверки.

Он не без колебаний ступил на новый путь и не мог безболезненно расстаться со своим прошлым. Оно удерживало его в стрелковом полку, уже недосягаемом для него. Письмо от Сударева, написанное каллиграфическим почерком, стало последней вестью о товарищах:

«Здравствуй, Крылов! С фронтовым приветом! Отвечаю за Пылаева: его и Костромина отправили в госпиталь, а Маякин убит. Из старичков остался один я. Мы наступаем…»

Вернись сейчас Крылов в батарею — и некому будет узнать его. «Так не все ли равно теперь куда? — говорил он себе. — Люди всюду люди, а через несколько месяцев я догоню фронт, и тогда…»

И тогда он вспоминал танковые факелы, вздыбленную от разрывов землю и закопченных танкистов в промасленных, вспыхивающих, как спичка, комбинезонах. «Боишься? — спрашивал себя. — Конечно, боюсь, но дело не только в страхе…»

Страх — оттого что умирают, а пехотинцы умирали чаще танкистов. Страшнее не будет. Дело в другом: смерть танка слишком сильно отпечатывается в памяти, а зрелище заживо сгорающих экипажей — не из приятных.

Крылову нелегко будет перестроить свою жизнь. Ему не забыть батарею, которая долго была для него домом; не забыть дороги, по которым он шагал за сорокапяткой; не забыть блиндажи, в которых провел много дней вместе с Камзоловым, Мисюрой, Василием Тимофеичем; не забыть Сафина, Пылаева, Афанасьева, Костромина. Дни, прожитые вместе с ними, были лучшими в его фронтовом прошлом. То время уже не вернуть. Разве он когда-нибудь предполагал, что будет с грустью вспоминать свой полк, свою батарею, свой расчет? Там было его место. Найдет ли он его опять?

Дул до тоски промозглый ветер. Начинался день. Рассвет был тусклый, серый Машук затягивало облаками.

8

КУРСАНТЫ

Казарма учебного батальона прилепилась к подножию горы Машук. Здесь для Крылова началась курсантская жизнь. В армейской службе тайн для него давно не существовало — зато он с любопытством вступал в не знакомый ему мир техники. Новое теперь было связано только с танкистской профессией.

Учебный взвод постепенно сплачивался в армейское подразделение, но таким монолитным, как десантный взвод младшего лейтенанта Курочкина, он не стал: в нем собрались слишком разные люди — по возрасту, по военному и жизненному опыту.

С утра до вечера курсанты проводили в учебных классах. Крылов оглядел и ощупал здесь каждую деталь танкового мотора; в памяти у него накрепко отпечатывались схемы питания, электрооборудования, управления, смазки, и довольно скоро наступил момент, когда он с удовлетворением отметил для себя компактность и простоту недавно еще казавшейся ему таинственной и непостижимо сложной танковой системы.

С неменьшим интересом он посещал огневой класс, где находился стенд с мощным восьмидесятипятимиллиметровым орудием, которое устанавливали теперь на тридцатьчетверках вместо устаревшей семидесятишестимиллиметровой пушки.

Тем временем продолжалась казарменная жизнь со своими курьезами, придававшими солдатскому быту своеобразный колорит.

Спали курсанты на нарах — эти дощатые двухэтажные сооружения были повсеместно одинаковы в годы войны. Наверху, у окна, сочтя свет и свежий воздух за благо, расположились Ковшов и Рябинин. Крылов устроился по соседству и на первых порах завидовал им: все-таки окно. Но они недооценивали коварство кавказского климата. В ветреную погоду сквозь окно чересчур потягивало свежим воздухом, в пасмурную просачивались ручейки нудного пятигорского дождя, а во время заморозков подушки Ковшова и Рябинина примерзали к доскам. Поначалу Ковшов скалывал ледок, потом махнул рукой: «Весной сам растает!» Рябинин же извлек из этой ситуации некоторую пользу для себя. По утрам, когда команда дневального поднимала курсантов с видавших виды тюфяков, он неторопливо усаживался на краю нар, свесив длинные ноги.

— А тебе — что, иль брюки помочь надеть? — напоминал ему помкомвзвода Малышев, старательный служака лет тридцати пяти. За глаза курсанты называли его Алешей.

— Ухо отмерзло, товарищ старшина, — ухмылялся Рябинин. — Отогреть надо!

— Выходи на физзарядку! Быстро! — по-медвежьи суетился Малышев. Курсанты дружно скрывались за дверью, так как спешили в туалет.

На улице сочился противный туманный дождичек, сыпало мокрым снегом или посвистывал ледяной ветер, поэтому курсанты не торопились покинуть туалет. Ковшов и Рябинин свертывали по толстой — в расчете на четверть часа — цигарке и устраивались по-стационарному, хотя нужды в том обычно не было. Этот нехитрый прием удавался им до тех пор, пока Малышев не накрыл их с поличным.

— Гм. — удовлетворенно проговорил он, — вот вы где, голубчики!

Утренняя гимнастика проводилась на площадке, открытой для всех ветров, дождей и снегов. Взводный сюда не заглядывал, и физическим воспитанием курсантов главным образом руководил Малышев. У него был набор постоянных телодвижений, которые он старательно демонстрировал перед подчиненными. Ковшова и Рябинина в наказание за их чрезмерное увлечение туалетом он теперь ставил перед собой.