Человечность

Камзолов часто напевал эту песню — тогда голос у него был полон волнующей романтики, трогавшей сердца сорокапятчиков.

— А чего она плачет-то? — полюбопытствовал однажды Василь Тимофеич.

— Деревня!.. — с негодованием сплевывал Камзолов и отворачивался насвистывая: разве этому дундуку Василию Тимофеичу понять, что такое ветер вольных странствий?..

Василь Тимофеич рассказывал о фантастически далеком городе Бийске, где чертовски хорошо и где течет сказочная река Бия, полная рыбы. Слова у него были точные, выразительные, но стоило ему чересчур увлечься повествованием, и Мисюра решительно перебивал его:

— Ты на Волге не был, вот и мелешь. Плевал я на твой Бийск! — он плевал на кончик пальца и начинал гасить махорочный пепел, упавший ему на брюки.

Василь Тимофеич вспыхивал, но его красноречие расходовалось впустую, так как внимание Мисюры было поглощено новой дырочкой в брюках. Лишь погасив пожар, Мисюра поднимал голову:

— Ты на Волге не был, вот и мелешь, — повторял он.

— А ты приезжай к нам, приезжай, — тогда по-другому запоешь! — кипел Василь Тимофеич. — Волга, Волга. Бия в Обь впадает, а Обь хуже, что ли?

— Чего мне там делать-то? Чего я у вас не видел? — невозмутимо дымил Мисюра, снисходительно поглядывая на Василия Тимофеича, посмевшего сунуться к нему с какой-то Бией.

— Что делать? — хитровато ухмылялся Василь Тимофеич. — Пожарником будешь…

— Соглашайся, Степ, работа по тебе, — вступался Камзолов.

— Зашалавил. Да ты знаешь, болван, что такое Волга? — закипал Мисюра. — Берегов не видно! И арбузы.

— Это другое дело, тогда не уезжай, — белозубо сиял Камзолов.

— А у нас мед. — вздыхал Василь Тимофеич.

Разговор переходил на приятные вещи, где у присутствующих были сходные взгляды.

Вспоминали знакомых, близких, и Крылов невольно удивлялся, что у каждого из его товарищей еще существовал свой особый мир, где все застыло в том виде, в каком было когда-то, и этот застывший мир продолжал волновать и самого рассказчика, и его слушателей.

Вспоминали довоенные кинофильмы, прочитанные когда-то книги. В один из таких «литературных часов» пришел старший лейтенант Афанасьев. Крылов рассказывал «Овод». Он легко восстанавливал в памяти содержание книги. Когда он закончил, почти дословно воспроизведя письмо Овода Джемме, и взглянул на слушателей, их лица поразили его. Из глаз у Камзолова текли слезы, Василь Тимофеич смотрел перед собой отрешенным взглядом, комбат задумчиво сидел около печки, а Мисюра стоял в проходе с замусоленной незажженной цигаркой. Казалось бы, этих людей уже ничем нельзя было удивить, и вдруг эта реакция. История Овода, о котором они до сих пор и представления не имели, нашла живой отклик в их чистых сердцах.

— Жаль, что опоздал, — нарушил молчание комбат. — Ну, а… следующая какая книга?

— Не знаю. Как получится.

— Без меня не начинай, хочу послушать.

Вспоминали о довоенной жизни, о первых месяцах армейской службы, о приятелях, с которыми дружили, о женщинах, которых знали; мечтали вернуться домой, гадали, какая она будет — победа, и что наступит после нее.

Только об одном не говорили — о войне, будто и не было фронтовых дорог, бессонных ночей, минометного огня, не было болот, траншей, убитых товарищей и того неразорвавшегося снаряда, который врезался в дорожную насыпь в нескольких шагах от них.

Камзолов раздобыл муки и решил напечь блинов. В ближайшей избе он затопил печь. Из трубы потянулся дымок — немцы тотчас швырнули несколько мин, к счастью, разорвавшихся вне избы.

— Пропала мука, — забеспокоился Мисюра.

Все ожидали, что Камзолов вот-вот выскочит из избы и кинется к блиндажу, не очень-то разбирая дороги, но он не показывался, а дымок над крышей по-прежнему тянулся вверх.

Новая мина разорвалась на крыльце, еще одна угодила в угол дома. Наконец, Камзолов вынырнул со двора с двумя котелками в руках. До блиндажа он добрался благополучно, хотя по пути и шлепнулся в грязь.

— Налетай, подешевело!

Верхний блин пришлось выбросить, остальные были съедобны. Напоминали они слегка подгоревшие лепешки.

— Налью на сковородку и — нырь под печку, — рассказывал Камзолов. — Потом выскочу, переверну на другую сторону и опять под печку!

В вечерних сумерках Камзолов понес свои блины Омелину. Вернулся он возбужденный:

— Подхожу, зову: «Омеля!» Никого. Потом слышу, солома зашуршала и ворота скрипнули, осторожненько так. Я ближе. Смотрю, а из двери фриц выглядывает, одна голова. Я со страху карабином — щелк, а фриц говорит: «Ну куды ж ты целишь?.. Лошадей подавать, аль чаво?» У меня коленки дрожат, психанул: «Ты чего немецкую пилотку надел? Чуть-чуть бы и — пристрелил!» А он: «Спать в ей удобно, не соскакивает».

Постепенно подтягивалась артиллерия, и передовая приобретала жесткий характер. Звонко и яростно застегали дивизионки. Гитлеровцы энергично отвечали, и в сторону дивизионок с певучим, тоскливым воем летели десятки снарядов.

Пристреливались и крупные калибры. Иногда в деревне падали такие «чемоданы», что в воронке мог бы поместиться амбар.

Для Крылова все это было повторением пройденного.

Начальник артиллерии полка майор Луковкин вызвал к себе старшего лейтенанта Афанасьева. Луковкин был тщательно выбрит и безукоризненно одет. Новенькие майорские погоны и три ордена на шерстяной гимнастерке придавали ему праздничный вид.

— Садись, комбат. Сейчас подойдет Иванов, один вопросик надо утрясти. Ты наградные подаешь?

— Сударев переписывает, сегодня будут готовы.

— А вот и Иванов. Заходи, заходи, лейтенант, садись. Ты чего это напридумал с наградами?

Волевое лицо лейтенанта стало жестким, он взглянул на Луковкина исподлобья.

— Не напридумал, майор. Если бы не эти ребята, лежать нам в грязи. Достойны любой награды.

— Тебе своей пехтуры мало? Сорокапятчики — наша забота.

— Они были приданы мне, значит, и моя забота. Всем по «Знамени», не меньше!

— А ты, комбат, как считаешь?

— Крылову «Знамя», остальным «Отечественную».

— Всем по «Знамени»! — хмуро поправил Иванов.

Луковкин рассмеялся: упорство лейтенанта забавляло его.

— Вы в своем уме? «Знамя» и «Отечественную» — за болото? Да нас с таким представлением на смех подымут. Днепр нашли!..

— Не в болоте дело и не в Днепре, — возразил Иванов, — а в мужестве и смелости солдат. Не болото награждают и не Днепр — людей! А чтобы увидеть, кто чего достоин, не обязательно форсировать Днепр!

Скажи такое Луковкину человек с капитанским или майорским званием, Луковкин наверняка счел бы себя оскорбленным, а Иванов был всего-навсего лейтенант, временно исполняющий обязанности комбата, и Луковкин оставался великодушен.

— Не кипятись, лейтенант, — сказал он. — Мнение твое учтем, на-ка хлебни.

Он налил в кружку водки, положил на стол хлеб с колбасой.

— Выпить не откажусь, — Иванов выпил. — И от мнения своего тоже, — добавил, закусывая. — Я вам больше не нужен?

— Нет. Спасибо, лейтенант.

Иванов ушел.

— Вот псих, — беззлобно сказал Луковкин. — А парень ничего, от водки не отказался. Значит, так: всем по «Славе» или по медали, а Крылову «Отечественную». Ясно?

Возражать было бесполезно, и Афанасьев промолчал.

Они выпили водки, закусывали не спеша.

— Если мы будем давать солдатам «Знамя» до «Отечественную», — доверительно заговорил Луковкин, — что же останется нам с тобой? «За боевые заслуги», что ли? Мы ведь тоже люди, а ты еще и в старших лейтенантах засиделся.

Да, засиделся, пора бы и Афанасьеву на повышение, но это уж другой вопрос.

— Все-таки я подам, как хотел, — сказал он. — Это мои старики, а Крылов не вылезает с передовой второй год.

Водка и этот неофициальный тон повлияли на Луковкина, он стал сговорчивее.

— Ладно, подавай. Только, сам знаешь, наверху все равно не согласятся.

Афанасьев вышел на улицу. Дул теплый ветер, земля заметно подсыхала. Сбоку дороги капитан из особого отдела разговаривал с Ивановым. Дожидаясь лейтенанта, Афанасьев присел у землянки покурить.