Человечность

А вот и серый четырехэтажный дом. Сейчас поворот, и уже не видно будет ни улицы, на которой Женька вырос, ни дома, где остались мать и сестра. Здесь ничто не мешало ему оглянуться. Мать, Шура и дед Сергей стояли у подъезда. Женька помахал рукой, и они помахали ему. Нет, и эта задержка была нелегка…

За домом потянулась изгородь летнего сада. Местами в ней не хватало досок, и сквозь щели видны были заснеженные аллеи. Скамьи засыпало снегом, танцплощадка напоминала пустующий двор, бетонная чаша фонтана угадывалась лишь по выступающей из сугроба узкой кромке. Неуютно сейчас в Покровке. Даже не верилось, что меньше года тому назад здесь, в саду, играл духовой оркестр, гуляли люди, бил фонтан, на клумбах пестрели цветы, а у забора, вдоль которого пробирался Женька, мелькала карусель и звенели детские голоса.

Теперь здесь было пусто и уныло, а он всегда любил ходить мимо сада: это дорога в школу, его самая интересная дорога.

Площадка перед клубом была расчищена от снега. Какое же сегодня кино? Никакого, сегодня никакого.

На улице урчали грузовики с зенитками, изготовленными на артиллерийском заводе. За рулем сидели красноармейцы. Женька позавидовал им: у них все определенно, они, наверное, и до армии не расстгОшииресзвулеулицу.

Налево дома четырехэтажные, направо низкие, деревянные. За ними, впереди, школа, а школы лучше этой для Женьки нет. Он ходил в нее, как на праздник, в ней он подружился с Сашей, Костей, Пашей, узнал и пережил столько волнующего…

Теперь школа была безжизненна: наглухо заперты двери, у входа высился сугроб. В августе сорок первого в ней разместился госпиталь, потом его куда-то перевели, и школа с тех пор пустовала. Учеников, которые остались в Покровке, собрали в другой школе, в двенадцатой, но своей Женька считал вот эту, которая пустовала, потому что многие ее ученики уехали далеко на восток, — Генка Камов, Коля Черкасов, Таня Воропаева… Еще одна мальчишеская Женькина тайна. Все это теперь — в прошлом…

Женька в последний раз взглянул на школу и не узнал ее в мертвом двухэтажном здании. Даже три крайних верхних окна лучшего Женькиного, девятого класса отчужденно затаились в тишине. «Ну, прощай…» — проговорил он, отсекая от себя и эту часть жизни.

Он ускорил шаг, торопясь уйти от хлынувшего на него одиночества. Теперь единственной реальностью для него был Саша, воплощающий в себе прошлое, настоящее и будущее.

Как он и предполагал, у Лагиных не было никакой суеты, даже не заметно было сборов в дорогу. Но какая разительная перемена в лицах! Обостренным взглядом Женька окинул всех: руки у Савелия дрожали, когда он наливал в стакан, а тетя Лиза была, как неживая. Привыкнув подавлять в себе тревоги, Лагины, наверное, уже долго вот так молчали. Эта привычка делала прощание с Сашей невыносимо тягостным. Через несколько минут от семьи Лагиных останется осиротевший костяк…

— Готов? — Саша захлопнул чемоданчик, повернул к Женьке слегка побледневшее лицо.

Тетя Лиза вздрогнула, как-то несмело приблизилась к Женьке. Он опять обратил внимание на то, как она постарела в последнее время. Странное чувство вины перед ней испугало его. Он не знал, куда деть руки.

— Женя, мальчик наш… — он почувствовал прикосновение влажной щеки и полных отчаяния рук.

Всеобъемлющая материнская душа! Ясная и противоречивая, слабая и неодолимая, самоотверженная и многотерпеливая, отзывчивая и всепрощающая… Тетя Лиза не решалась заплакать при сыне, открыто, по-женски обнять его, закричать от боли и — окаменела от внутреннего напряжения, а увидев Женьку, совсем беспомощного и растерявшегося, вдруг освободила себя от леденящего отчаяния и оттаивала сама, становилась, насколько это сейчас возможно было, прежней тетей Лизой.

Никто не прерывал молчания, боясь причинить ей лишнюю боль, не удивился перемене в ее поведении, не почувствовал себя неловко.

Все познается в сравнении, в том числе и собственный сын. Оттого что тетя Лиза увидела Женьку, ей стало легче, так как ее Саша был сильнее Женьки, лучше его подготовлен к жизненной борьбе. Этот материнский эгоизм был сейчас незаменимым целебным средством, помогающим и Лагиным, и Женьке. Разве не тот же неосознанный эгоизм помог и Женькиной матери, успокоившейся, оттого что рядом с ее сыном будет сильный Саша?.. Тетя Лиза, еще не оправившаяся от гибели мужа, переживала за сына, а пришел Женька, и ее чувства утратили прежнюю остроту, потому что его появление в доме вывело ее из круга только семейных переживаний: судьба Саши сливалась с судьбами таких вот ребят, как Женя.

— Проходи, Женя, — в ее голосе и движениях уже не было недавней скованности. Женька тоже почувствовал себя свободнее.

— Чего сидеть-то, теть Лиз? Мешок за спиной, ложка-кружка в мешке, теперь ать-два и — в военкомат!

Савелий тоже повеселел.

— Смотри, Лизок, какой бравый солдат, так и рвется ать-два!

В доме Лагиных восстанавливался обычной тон, непринужденный и доброжелательный, раскрепощающий Женьку.

— Самое главное теперь, дед, — ноги, а голова потом!

— Ноги есть, ума не надо!

— Снимай, Женя, присядь, — тетя Лиза взялась за лямку Женькина вещмешка. — Оделся ты легко.

— Весна скоро, и на казенное все равно переходить.

— В шинели не простудишься. Зимой тепло: суконная, с подкладкой, летом не жарко: тонкая, не на вате. И подстелишь, и накроешься, и в голову положишь.

— Одной шинели мало, дед. Я мечтаю об обмотках: на вид так себе, а ходить, говорят, — удовольствие!

— Только вот если почесаться захочешь, дрянь дело, — хихикал Савелий, — разматывать надо.

— Нам пора, мама, — сказал Саша.

— Я… провожу вас.

— Мы торопимся.

— Я не отстану, Сашенька, не отстану!..

— Тогда побыстрее…

Савелий попытался задержать ее, она досадливо махнула рукой. Он тоже принялся одеваться.

Прощание затягивалось. Женька видел, как заволновался Саша: теперь каждая последующая минута будет томительнее предыдущей. Тетя Лиза сама почувствовала это. Одевшись, она просительным тоном заверила:

— До переезда только…

Последние сотни шагов. Лучше бы их не было, лучше бы Женька и Саша вдвоем вышли из дома, разом оставив все позади. Спасибо Савелию: насколько мог, он отвлекал общее внимание от того неминуемого мгновенья, которое наступит у переезда через главную улицу.

— Ты, Ерш, не беспокойся, ноги у тебя есть, а обмотки дадут. Я в них три года оттопал. Ничего: ложка хорошо держится. Ложечку-то тебе надо покрепче, чтобы не сломалась.

— Если знал, что покрепче, отковал бы нам в кузнице!

— А что — подумаю.

— Ты с узорами, чтобы аппетит развивала!

— Насчет аппетитца, Ершок, волнуешься зря. Аппетитец у тебя будет, там об этом есть кому позаботиться. Самое главное, чтобы ты жирком не оброс.

— Темнишь что-то.

В таком духе Женька и Савелий перебрасывались словечками, и им даже удалось рассмешить тетю Лизу. Но по мере того как они приближались к центральной улице, в их разговоре появлялось все больше пауз.

У переезда тетя Лиза бросилась на шею Саше, замерла обессиленная. «Сашенька, сын мой!..» — сдавленный крик вырвался у нее из груди, и этот крик испугал Женьку. Саша мягко освободился из объятий матери.

— Не волнуйся, мама, все хорошо…

Женька и Саша быстро зашагали по улице, а голос тети Лизы еще долго звенел у них в ушах.

Назад Савелий и тетя Лиза возвращались медленно. Когда они подходили к дому, тетя Лиза была почти спокойна, а дома, едва переступив через порог, забилась, как подстреленная птица. Савелий силой удержал ее и уложил в постель. На другой день Савелий возьмет на себя все заботы по дому, а тетя Лиза лишь неделю спустя немного придет в себя после жестокой нервной встряски.

Но об этом Саша и Женька не узнают.

10

ТОВАРИЩИ

В военкомат, кроме них, пришли еще трое парней.

— Плотников! — военком заглянул в лежащий перед ним листок.