Человечность

В тумане танки подползли к траншее — один стал метрах в десяти от орудия — и затихли в ожидании сигнала.

Когда взлетели ракеты, плацдарм ожил, и разом загремела левая сторона реки.

— К орудию! — скомандовал Костромин.

Крылов приник к панораме. Пехота сдвинулась с места — он видел перед собой шевелящиеся спины, но все его внимание было поглощено немецкой траншеей. Снаряды, дружно летевшие с левого берега, разрывались не в ней, а за ней, в лесу. Дьявольская траншея оставалась нетронутой, и из ее бойниц бешено вырывались язычки пламени: пулеметы хлестали в комья человеческих тел. Крылов вбивал снаряд за снарядом в эти бойницы. Его сорокапятка была здесь главной артиллерией, потому что калибр танковой пушки, стрелявшей в два раза медленнее, чем сорокапятка, уступал калибру его орудия. Крылов расстрелял все осколочные — пятьдесят штук, пять ящиков. Оставались подкалиберные, бронебойные и картечь. Картечь — это неприкосновенный запас на случай особой нужды. Такой нужды не было.

— Хорош. Вилов, за Сафиным. И снаряды везите!

Вилов побежал к переправе, теперь обыкновенному мосту через реку, запруженному повозками и артиллерийскими упряжками с дивизионными орудиями.

Танки уже гудели впереди. Плацдарма больше не существовало, но этот клочок присожской земли стоил дорого: здесь пали сотни людей в новых шинелях — сотни новобранцев из освобожденных от оккупантов районов. Крылов видел, как неумело они поднимались в атаку, как скучивались в низинках.

Полк двинулся на запад. Батальон уже не отличался от взвода, но живые шагали дальше, и война откатилась от Сожа. Минует год-другой, полая вода затянет илом воронки, летом в них зазеленеет трава, и попробуй тогда догадайся, что происходило здесь осенью тысяча девятьсот сорок третьего года.

16

БУДНИ СОРОКАПЯТЧИКОВ

За Сожем войска расползлись по дорогам. Куда-то повернули танки и артиллерия, а пехота вступила в большое, покинутое жителями гомельское село и затерялась в нем.

Сорокапятки поставили на огородах — без пехотного прикрытия: на него не хватало людей. Передний край здесь держали одни расчеты.

Немцы контратаковали с опушки леса. Наступил тот крайний случай, когда можно было расходовать снаряды, напоминающие охотничий патрон. В таком патроне — множество дробинок, каждая летит пулей.

Стрельба картечью похожа на чихание, ствол почти не откатывается, но тот, кто придумал картечь, знал, что делал. Сорокапятка чихнула десять раз — запас картечи кончился, — столько же чихнули соседние орудия, и немцы уже отползали назад, к лесу, а сорокапятчики хлестали их осколочными без колпачка. Появился Сафин с винтовкой, Гришкин уже стрелял из автомата, и Ушкин стрелял. У орудия оставались лишь Крылов и Вилов.

Так закончился этот странный бой. Повтори немцы вылазку, и сорокапятчикам нечем было бы обороняться. Но немцы осторожничали, хотя и не уходили с опушки леса.

А где Костромин? Старший сержант сидел на земле и зажимал руками рану. Его наскоро перевязали, увели за село, сдали санитарам.

— Ничего, старший сержант, ничего! — говорил ему на прощанье Сафин. — Жить будем, не помирать!

Загорелась первая изба, за ней вторая, третья, будто кто-то бегал по селу с факелом и жег на выбор. Пожары начинались одинаково: сначала от соломенной крыши тянулась вверх тонкая струйка дыма, потом вспыхивал огонек, расползался по крыше, охватывал весь дом.

Это село было завидно добротным, когда сорокапятчики вступили в него. Просторные дома обросли пристройками, наличники с резьбой, а иные дома резьба кругом опоясывала — теперь село пожирал огонь. Рушились крыши, потолки и стены, ненасытно свирепствовало пламя, а с опушки леса в крыши упорно вонзались трассирующие пули. Это была бессмысленная, ничем не оправданная жестокость.

Вот желтые трассы устремились к очередной жертве — добротному пятистенному дому. После третьей пули появился дымок, через четверть часа огонь бушевал вовсю, а с высокого крыльца тихо спускалась старая женщина. Выглядело это почти нереально: охваченные бешеным пламенем дома, неистовство разрушения и — плавные, медленные движения старухи в длинном темном платье.

Женщина шла к дороге. Соображала ли она что-нибудь?

— Бабка, стой! Убьют! — Крылов бросился ей наперерез, но трассирующая пуля опередила его. Старуха плавно опустилась на землю и застыла широкой темной кляксой.

Наступила ночь. Запах сгоревшего жилья удушливо-кисло царапал в горле, язычки пламени лениво долизывали бревна. Немцы на опушке перекликались между собой. Весь — внимание, Крылов сидел у орудия, Гришкин лежал на кучке ботвы у плетня, Ушкин и Вилов не спали в погребе. Прикованность к месту, известному гитлеровцам, делала ощущение опасности острым и тягостным.

Гришкин заворочался, закашлял — запахло махарочным дымком. От этого неторопливого покашливания опасность будто уменьшилась. Такое с Крыловым уже было — в погребе на Тертовском. Охваченный предчувствием несчастья, Крылов смотрел на кромку леса, из которого ожидался враг, а Марзя невозмутимо сушил у костра портянки. Теперь Крылов сидел у орудия и напряженно вслушивался в ночь, а Гришкин покуривал, лежа на картофельной ботве. Люди нередко дублируют друг друга. Крылов подумал, что знает, о чем сейчас заговорит Гришкин.

— Дай курнуть, — он прилег рядом с Гришкиным. — Как бы опять не пошли. — сказал, чтобы убедиться в своем предположении.

— Чему быть, тому быть. Мой дед говорил, раньше срока не помрешь.

Все так! Марзя тогда ответил: «Всему своя пора».

— Раз мы зимой втроем — я, Мисюра и Селиванюк — всю ночь в одном доме сидели, а через дорогу они в доме. Обошлось.

Крылов представил себе, как это было, — как три пехотинца много часов с небрежной удалью стояли перед немцами, а Мисюра, наверное, еще и вздремнул. Он-то теперь где? Жив ли? А еще есть Райков, Петряев, Багаров. Попробуй измерь их мужество — не сразу удастся. Окажись они в партизанском отряде, где удаль принимает эффектные формы, — они мчались бы на конях с пулеметом в руках. Здесь же высшей степенью удали была вот эта небрежная невозмутимость, малозамечаемая и плохо вознаграждаемая, между тем как они-то — Гришкин, Райков или Мисюра — были достойны самых высоких наград.

— Жрать охота. Интересно, кто теперь поваром? — рассуждал Гришкин. — Земченко чуть не накрылся, сапер вытащил.

Что Земченко тяжело ранен, Крылов знал, но что из воды раненого Земченко вытащил Саша Лагин, ему и в голову не приходило.

От дороги к огневой спешил Сафин.

— Сюда давай, ужин есть!

Все пятеро уселись вокруг ведра, заработали ложками, и по мере того как они утоляли аппетит, ослабевало нервное напряжение. Собственно ничего особенного не случилось, все шло своим чередом, армейский быт оставался нерушим.

Подошел комбат:

— Крылов, поужинаете — орудие на дорогу, поддержим пехоту.

— Так ее нет.

— Сейчас подойдет.

Сафин подогнал лошадей. Орудие прицепили к передку, погрузили снаряды, подобрали стреляные гильзы и тоже положили на передок. Новые снаряды получали в обмен на гильзы, и комбат точно знал, кому сколько надо.

На дороге показалось десятка два пехотинцев.

— Ну, артиллерия, помогай! — Крылов узнал командира батальона капитана Колесова. Там подвальчик есть, кирпичный, ковырнуть надо. Кто тут командует?

— Посмотреть надо.

— Во-во! Якушкин, покажи! Как кончите, батальон атаковать будет, все тридцать пять человек! Пойду поскребу в тылах, нечего там дармоедам околачиваться.

Подъехал старшина батареи. Сорокапятчики сдали стреляные гильзы, пополнили боезапас и двинулись за Якушкиным. Тот шел сначала по дороге, потом свернул в сторону, повел лугом. Как он ориентировался в темноте, было загадкой. Под ногами хлюпало, лошади вязли, но не застревали.

В землю врезалась россыпь пуль, с тягучим пришлепыванием ушла вглубь. Якушкин не обратил на нее ни малейшего внимания.