Мы под запретом

Лёля молча ставит передо мной два бокала, ловко откупоривает бутылку и наполняет стеклянные фужеры рубиновой жидкостью. Выпиваю первую порцию залпом, не чокаясь, как за помин моей рухнувшей жизни. Морщусь с непривычки и подставляю опустевшую емкость.

— Наливай… — Голос чужой, хриплый, царапающий горло.

Гипнотизирую тонкую струйку, мысленно мечтая, чтобы вино и впрямь было тем лекарством, что излечит меня — не на время, нет! Навсегда!

Медленно делаю очередной глоток, аккуратно ставлю бокал на стол и поднимаю глаза на взволнованную подругу.

— Ты как? — заботливо интересуется она, сидя напротив и крутит в руках полный бокал, потому что ей пить нельзя, а меня надо поддержать.

Воздух застревает в груди, сдавливая ее тугим обручем отчаяния, и меня прорывает.

Реву, рассказываю, захлебываюсь слезами, пью и вновь что-то говорю. Лёля слушает, не перебивает, лишь иногда подталкивает мне блюдца с закуской, видимо, чтобы последствия моего возлияния завтра, после пробуждения, были не столь критичными. Закидываю в рот очередной кусочек снеди, отпиваю вина и все сильнее погружаюсь в пучину скорби.

А когда все выпито, все сказано, но облегчение так и не приходит, все, на что я способно, это дойти до дивана, любезно расправленного подругой, влезть в ее любимую махровую пижаму и провалиться в блаженный мрак забвения без снов.

Наутро у меня тяжелая голова, которую я с трудом отрываю от подушки. В глазах песок, а в горле сухо, и жар окутывает тело. Если бы не жажда, я так и не поднялась бы с кровати. Апатия накрывает меня, и все дальнейшие действия я выполняю на автомате. Сознание затуманено, и это даже к лучшему: не хочу думать ни о чем, не хочу решать… Я ничего не хочу!

Лишь только позвонить подруге и напроситься пожить у нее пару дней. Свой телефон я не видела со вчерашнего дня, он так и лежит на дне рюкзака, брошенного в прихожей.

Налив себе полный стакан предусмотрительно купленного вчера апельсинового сока, жадно пью его, и только когда легкая тошнота проходит, иду в прихожую за средством связи.

Со страхом смотрю на сотню пропущенных входящих звонков от Саши и несколько непрочитанных сообщений от него же.

Руки дрожат, а взгляд вновь затуманивают слезы отчаяния. Сквозь пелену горечи и боли я читаю его послания:

«Белка, больше одну тебя никуда не отпущу. Мои нервы не железные. И если бы не знал, что ты с мамой, уже мчался бы на твои поиски, а найдя… Хочешь узнать мои фантазии — приезжай домой».

Следующее сообщение пришло спустя пару часов после первого:

«Надеюсь, ты прочитаешь это раньше, чем я вернусь. Срочно улетаю. Точный срок мне неизвестен. Целую. Люблю. Позвоню, как доберусь».

И следом, не прошло и пары минут еще одно: «Попробуй только не возьми трубку! (грозный смайл) Прилечу — накажу!»

А все, что я могу сейчас написать ему в ответ, что мы не можем быть вместе: «Нам нельзя! Прости… Мы расстаемся…»

Откидываю телефон в сторону, будто противную жабу, даже забыв о том, что собиралась позвонить подруге. Меня трясет от рыданий, и ослабевшие ноги подкашиваются. Не в силах дойти до дивана я, просто, опершись спиной на стену, сползаю по ней вниз, усаживаясь на каменный пол в прихожей. Прячу лицо в ладонях, словно отгораживаясь от всего мира и беззвучно заливаясь горькими слезами.

Мне больно, мне очень-очень больно!

Глава 28

*Кира*

— Думаю смысла нет спрашивать тебя, пойдешь ли ты сегодня на учебу, — скептически констатирует Лёля, окидывая меня внимательным взглядом.

Она монотонно помешивает чайной ложечкой травяной настой в своей чашке и, вдохнув приятный аромат, делает глоток.

— Не — а, — выдыхаю я, усаживаясь на диванчик за обеденный стол, и с легкой завистью посматриваю на ее цветущий вид, тогда как сама больше смахиваю на чудище лесное, да и ощущаю себя трухлявым пнем.

В университет мне можно было не ходить, и весь прошедший месяц, ведь срок моего обучения по обмену еще не истек. Я пользовалась походом на лекции для конспирации. А сейчас в ней нет никакого смысла. Поэтому я просто сижу дома — у Лёли дома, никуда не выхожу и пока не планирую что-либо менять в этом угрюмом течении своей жизни.

Словно улитка, впавшая в анабиоз, лишь изредка высовываю свой нос из уютного домика — например, как сейчас, чтобы что-то закинуть в урчащий от голода желудок. Нехотя встала с кровати и приковыляла на кухню. Кофе и пара бутербродов непременно помогут мне дожить до следующего марш-броска в пределах Лёлькиных квадратных метров, а дальше и не надо. Мне ничего сейчас не надо.

— Тогда я помчала. — Подруга споласкивает чашку и убирает ее на сушилку. — Может, вечером, все же выберешься из берлоги и мы сходим куда-нибудь? — предлагает она с надеждой в голосе и взгляде.

— Может… — неуверенно пожимаю плечами, ероша пятерней свои и без того смахивающие на воронье гнездо, волосы.

Не могу дать ей четкий ответ. Мой разум блуждает в прострации, и все ранее предпринятые подругой попытки вернуть меня к нормальной жизни заканчивались крахом. Я лишь глубже заползаю в свою норку и тону в слезах жалости к себе и своему разбитому вдребезги сердцу.

— Не кисни, солнц. — Лёля обнимает меня сзади, кладя подбородок на плечо. — Все будет хорошо.

— Угу, — мычу я в ответ, вновь расстроено всхлипывая, хотя и слез уже нет, но горечь комком встает в горле, мешая дышать, говорить, даже мыслить нормально.

— Может, мне не ехать, а? — словно чувствуя, что я опять уплываю в болото тоски, меняет она свое решение. Давай устроим себе релакс: шопинг, салон красоты, а вечером — в клуб?

Лёля с энтузиазмом строит планы на день, а мне не хочется даже шевелиться. Но, бросив беглый взгляд на свое унылое отражение в металлической дверце холодильника, понимаю, что дальше может быть только хуже. А жизнь, пусть даже в черно-белых тонах, все-таки продолжается, и мне надо хотя бы как-то приспосабливаться к существованию в новой действительности, в реальности без НЕГО.

Я старательно пытаюсь изничтожить все воспоминания о нем, но они, как чернильное пятно, въелись в кожу, и никакими средствами их невозможно удалить. Он больше не звонит, а я боюсь написать ему даже простое сообщение. Я вообще боюсь подходить к телефону, он лежит где-то на дне моего рюкзака, спрятанного в шкафу в прихожей, словно та самая игла Кощея.

За все это время, что прошло с момента маминого разрушительного откровения, я лишь несколько раз беру аппарат в руки, и то только потому, что звонки приходят от мамы. Общаемся, скупые фразы приветствия и прощания, а между ними наш отстраненный разговор сводится к праздным вопросам и односложным ответам. Мы никоим образом не касаемся тревожащей нас обеих темы, но она висит дамокловым мечом над нашими отношениями.

— А давай, — ныряю в омут психотерапии от лучшей подруги.

Быстро принимаю душ, навожу порядок на голове, раз в самой голове это пока не получается. Удобные джинсы, тонкий свитер, пальто и объемный шарф-палантин, комфортные кроссовки-сникерсы — собственно, все то, в чем я ушла из той счастливой жизни во мрак руин. Домой мне не хочется, а Лёля меня не прогоняет.

«Да, вещевая терапия мне точно не помешает», — решаю я, окинув себя критическим взглядом, и мы с Лёлей отправляемся штурмовать Торговый центр, в котором время теряется, как корабли в Бермудском треугольнике. Выныриваем из пучины целебного омута, когда обе чувствуем дикий голод, и, не сговариваясь, идем в ближайшее кафе любимой ресторанной сети.

— Ну что, в салон пойдем или на этом остановимся? — интересуется Лёля, кивая на гору пакетов из различных бутиков.

— Нет, — отрицательно качаю головой, отправляя в рот очередной сочный ролл с лососем и мягким сыром, — развлекаемся по полной, — жуя, решаю продолжить наш загул. — А вечером — в клуб, как ты и хотела. Или ты устала? — спохватываюсь я, вспоминая, что подруга в положении.

— Да нет, нормально все! — отмахивается она. — Мне даже на пользу, а то, что-то я зарылась последнее время в учебу и философские мысли на тему прозы жизни, — слегка расстроенно вздыхает она, и теперь настала моя очередь быть жилеткой для ее невысказанных переживаний.