Звезда Парижа

Мари, вздрогнув, произнесла:

— Впервые об этом слышу.

— Но ведь ты догадывалась, не так ли?

— Нет, Катрин. Пока мы были в Аньере, я догадывалась совсем о другом. Эдуард — не говори никому, что я так его называю — был так мил и внимателен ко мне, что мудрено было не размечтаться. Тем хуже для меня, Катрин.

Усмехнувшись, она добавила:

— Он изменился с тех пор, как мы вернулись в Париж. Он уже не тот. Я, наверняка, зря себе что-то вообразила.

— Почему же зря? — горячо перебила ее виконтесса д'Альбон. — Вас все видели вместе, вы читали книги, гуляли в саду. Эдуард катал тебя на лодке, сам сидел за веслами — разве этого мало?

— Может быть, он был рад позабавиться, слушая меня, и отдохнуть от Парижа. — Серые глубокие глаза Мари потемнели. — Я поняла, Катрин, почему он приехал в Аньер, хотя не очень любит мою маму и отца: он просто хотел отдохнуть. К сожалению, это единственное, что я поняла.

— Ты… ты любишь его? — спросила Катрин, в душе сама замирая от дерзости этого вопроса.

Пожалуй, впервые эта бывшая монастырская пансионерка задавала такой нескромный вопрос, обращая его к незамужней невинной девушке. Она тут же поправилась: — Я хочу сказать… ты огорчена?

— Конечно. Но, с другой стороны, мало-помалу я избавлюсь от иллюзий. Эдуард не тот мужчина, который мог бы мною увлечься. Ему нужно что-то совершенно необыкновенное. Я очень, очень люблю его, но, честно говоря, не знаю — как брата или как мужчину. Во многом он пугает меня. Я даже уверена… что была бы несчастлива, если бы он сделал мне предложение — не сразу, конечно, а позже, после брака.

— Что же ты думаешь делать теперь? Мари! Я так люблю тебя, я готова даже поговорить с ним… может, стоит высказаться прямо, и тогда ему всё станет ясно? Может, он сам в тебе не уверен?

Мари покачала головой и вполголоса сказала:

— Довольно об этом. Будет ужасно, если они нас услышат.

Катрин, соглашаясь с ней, замолчала. Было слишком неосторожно вести подобные разговоры, неосторожно говорить о таком на людях, при кучере и лакеях, в присутствии самого графа де Монтрея. Кроме того, если бы свекровь, мадам Женевьева, узнала, какие развращенные разговоры ведет Катрин с ее дочерью, это вызвало бы самые нежелательные разбирательства. Катрин, до сих пор втайне ощущавшая, что живет в чужом доме, не хотела для себя осложнений.

Для Эдуарда, ехавшего рядом и разговаривавшего с Морисом д'Альбоном, давно ушли в небытие и прогулки по реке с Мари, и неделя, проведенная в Аньере. Поначалу он действительно наслаждался пребыванием на лоне природы и некоторым освобождением от условностей. Мари, юная, умная, тонкая и красивая, своим присутствием смягчала чопорность старой Женевьевы д'Альбон, которую Эдуард не выносил. Да, поначалу в Аньере были просто-таки прелестные вечера. Тихое дыхание Сены, плакучие ивы над рекой, голос Мари и чудесный взгляд ее серых глаз… У него было чувство, что эта девушка к нему неравнодушна. Или, может, то были иллюзии? В любом случае, он даже полагал, что мог бы влюбиться в нее хоть немного, если бы… если бы над нею, ее именем и положением не довлели такие условности. Порой, касаясь ее нежной руки, поддерживая ее за талию, он испытывал настоящее влечение. Его тянуло завязать хоть какую-то связь — Мари наиболее подходила для этого. И тут же перед Эдуардом вставал вопрос: что дальше? Нужна ли ему она навсегда? Он знал, что нет. Девушка из общества менее чем кто-либо могла бы ему подойти, ибо на ней придется жениться. Завязать с ней связь без намерения заключить брак было невозможно. Это слишком дорого бы обошлось — пожалуй, самым мягким исходом была бы дуэль с Морисом, а к таким громким и драматичным развязкам Эдуард чувствовал отвращение.

Да и Мари было жаль. Один раз он уже поддался соблазну: так было с Адель. Теперь девушка, которую он знал невинной, наивной и любящей, стала скандальной куртизанкой, от их связи осталась дочь, которая будет расти без отца. Эдуард считал себя достаточно равнодушным человеком, сухим и холодным, но жестоким он не был. По крайней мере, когда ему удавалось осознать, что он будет жесток. Поэтому всякая мысль о Мари была отброшена, а тайные надежды матери и мадам д'Альбон Эдуард решил разрушить сразу и бесповоротно.

После Аньера он ни разу не бывал у д'Альбонов. Сегодня они встретились совершенно случайно, но Эдуард был рад случаю переговорить с Морисом: они давно не виделись. С Мари он только раскланялся и выказал ей ровно столько же внимания, сколько и Катрин. Беседовал он только с Морисом: кроме давней дружбы, их снова соединили старые роялистские дела — те самые, из-за которых Эдуард когда-то был в тюрьме.

Виконт д'Альбон, тридцатидвухлетний капитан гвардии, поведал Эдуарду о письме, полученном от Ида де Невилля[5].

— Снова идут разговоры о возможной высадке герцогини Беррийской, — сказал Морис. — Теперь уже не в Нанте, а в Бордо. Я уверен, они рассчитывают на нас так же, как и в 1832 году[6].

Эдуард ничего не ответил, лицо его осталось равнодушным, так, что Морис вынужден был спросить прямо:

— Что вы думаете об этом? Вы всё еще наш или нет?

Граф де Монтрей заметил это «вы». Пожалуй, впервые Морис так к нему обращался. В сущности, Эдуарду были безразличны интересы Бурбонов и сражаться за них он желания не испытывал. Он вообще считал их дело проигранным. Но ему был в некоторой степени дорог Морис, а еще больше — память отца. Ответ, который он дал виконту, был продиктован не чувством, а долгом.

— Да, — сказал Эдуард. — Вы можете на меня рассчитывать, но, честно говоря, особого вдохновения вам от меня не добиться

— Я сам теряю это вдохновение, Эдуард. Но мы с тобой люди чести. Я лично для себя не вижу иного выхода. Я вырос среди роялистов, и отказаться теперь помогать герцогине — это значит предать. Видит Бог, Эдуард, я на многое способен, только не на это. Я знаю, что и ты тоже.

Эдуард ничего не ответил, глядя в сторону. Морис знал, что его друг не любит разговоров о чести, но его задевало это постоянное молчание. Граф де Монтрей словно отгородился от виконта стеной, и не было никакой возможности к нему пробиться. Теряя терпение, Морис сказал:

— Черт возьми, Эдуард, у тебя же с герцогиней Беррийской что-то было — это ни для кого не секрет. Говорят, что даже дочь, которую она родила в тюрьме, — в некотором роде от тебя…

— Оставим это, Морис.

— Я говорю не ради удовольствия посплетничать, я лишь хочу спросить — неужели даже из этих соображений ты не можешь проявить чуть-чуть рвения?

Эдуард неторопливо произнес:

— Рвения? Ради кого? Ради женщины, которая, взявшись за серьезное дело, не смогла обуздать свой жар даже на несколько месяцев и окружила себя целым сонмом любовников? Я не виню герцогиню. Она в своем роде великолепная женщина. Только уж слишком всё глупо получилось два года назад… Так ради чего же рвение? Кто доказал, что монархия нужна? Кто докажет, что Бурбоны не изжили себя? Кто, наконец, решил, что это мы должны бороться за монархию и навязывать Франции то, что хочется нам? Я верю в судьбу, Морис, — она сама всё поставит на свои места. И потом, почему я должен принимать в чем-то участие, если всё это мне безразлично? Что дает мне эта борьба — мне лично?

— Не пытайся меня уверить, будто ты хочешь иметь личную выгоду. Дело Бурбонов связано с идеалами.

Уж не хочешь ли ты сказать, что полностью их лишен?

Эдуард холодно взглянул на виконта и ответил:

— Да, Морис. Я их лишен. Тебе это странно? Уверяю, ты видишь перед собогг человека, полностью лишенного идеалов.

После такой отповеди разговор, так и не ставший откровенным, быстро увял. Они не понимали друг друга. Морис, досадовавший на друга, решил всё же извлечь из встречи пользу: ему надо было ехать в банк, а оставить жену и сестру одних на Елисейский полях было неудобно. Чтобы не сопровождать их домой самому, он попросил о том Эдуарда, и тот согласился. «Чего-чего, — подумал молодой д'Альбон, погоняя лошадь, — а манер и вежливости, к счастью, он пока не лишен. И всё-таки, черт знает что такое творится с Эдуардом!»

5

Неофициальный глава роялистского подполья.

6

В этом году герцогиней Беррийской была предпринята попытка высадки десанта на территорию Франции и вооруженного захвата власти. Попытка закончилась неудачей.