Страница 9 из 70
Сомерсет выслушал капеллана очень внимательно. Затем благодарно кивнул:
— Рад слышать это. Рад потому, что услуги ваши мне потребуются уже в скором времени.
Ужин был закончен в молчании. Когда слуга принес душистую воду, чтобы герцог омыл пальцы, отец Гэнли распорядился позвать писца и шталмейстера. Сомерсет ждал, лицо его было непроницаемо, блеск глаз потушен под длинными ресницами, однако рука, лежавшая на столе поверх алой скатерти, то сжималась, то разжималась. Едва шталмейстер Уолтер Лавлейс явился, лорд Бофор резко повернулся к нему:
— Где мои сыновья?
— Ваши сыновья, милорд? — переспросил Лавлейс запинаясь. — Где же им быть, они ведь молодые люди?!
— Велите разыскать их немедля. Они нужны мне здесь. И будьте порасторопнее, сэр Уолтер!
Старшего сына, Генри, герцог намеревался отправить на север, в приграничные графства, для того, чтобы установить тесный союз с родом Перси. Это было крайне необходимо. Перси могущественны, как никогда, — следует заручиться их поддержкой. В успехе этого дела герцог не сомневался. Вторым браком он был женат на Мэри Перси, и поэтому был уверен, что на Севере его сына примут благосклонно.
Младшего, Эдмунда, следовало отправить в Кале. Сомерсет предвидел, что в Англии придется задержаться до лета. Да, до самого лета он не сможет вернуться в Кале, однако его пост не должен оставаться без присмотра. К тому же, там, в крепости Тине, оставалась любимица лорда Бофора, его четырнадцатилетняя дочь Джейн, и, раз уж она пока там, надобно, чтобы с ней был хотя бы Эдмунд-младший.
Прибежал запыхавшийся писец с ящиком под мышкой, торопливо разложил свои принадлежности, приготовился и ожидал, когда его светлость изволит диктовать. Сомерсет произнес первые слова: «Мы, король Англии Генрих VI, верного нашего лорда Скейлса, коменданта, приветствуем…» Писец только моргнул, уяснив, что приказ диктуется от имени короля, но, привыкнув к повиновению, не показал удивления.
А Сомерсет все диктовал и диктовал: приказы о взятии под стражу, о заключении в Тауэр; он чувствовал себя в силах свершить все, что задумал, — надо только захватить йоркистов врасплох. Первым делом, конечно, этого мерзкого Юнга. И как никогда на свете был сейчас Эдмунд Бофор признателен королеве Маргарите за то, что она позволила ему ощутить себя настоящим властелином — нет, не временщиком, как Сеффолк, а почти королем…
Он разослал отряды своих людей по городу, призвал к себе лондонских шерифов и видных горожан из числа своих сторонников. Писец капал красным растопленным сургучом на пергамент и протягивал его герцогу, чтобы тот поставил на нем королевскую печать.
В какой-то миг лорд Бофор обернулся к священнику:
— А теперь вспомним о короле, отец мой. На днях он отправляется в Кентербери, помолиться у гроба святого Томаса…
— И вы желаете, милорд…
— Король, как известно, ценит вас. Так возьмите его под опеку. Я хочу, чтобы вы присоединились к королевской свите и зорко следили, чтоб ни один йоркист не проник к его величеству с жалобой или доносом.
Вы понимаете? Герцог Йорк должен быть лишен связи с королем. Я прошу вас позаботиться об этом. И еще вот что…
Герцог помолчал.
— Да, вот еще что, святой отец. Постарайтесь отвлечь короля от мыслей о супруге. Посоветуйте не тревожить ее письмами и просьбами присоединиться к нему. Пусть он на время оставит ее в покое. — Лорд Бофор усмехнулся: — Видит Бог, святой отец, этим вы очень меня обяжете.
…Как и было объявлено, король уехал в Кентербери, а королева — в Виндзор. Однако даже после отъезда августейших особ в Лондоне еще какое-то время продолжалась смута. Каждое новое заседание парламента вызывало бурю эмоций. Симпатии горожан разделились, и кровавым стычкам на улицах не было конца. Потасовки между бедным городским людом были куда серьезнее и опаснее, чем те рыцарские поединки, что затевались порой между джентльменами. Сразу оживились грабители, воровские шайки наводнили Лондон, а в один несчастливый день взбунтовались даже заключенные в тюрьме Ньюгейт. Лишь после четырехчасового боя отряд герцога Сомерсета подавил это восстание.
Утром после этого события были изданы новые королевские указы: о том, что запрещается носить оружие в стенах Лондона и обсуждать дела лордов и парламента, а так же о том, что будет предан немедленной смерти всякий, кто осмелится грабить. Поскольку к силам лорда Сомерсета присоединился и вооруженный отряд лорда-мэра, беспорядки понемногу прекращались. Герцог Йорк еще пытался подстрекать толпу к мятежу, еще разбрасывал деньги налево и направо, обещая невиданные блага каждому, кто выступит против Сомерсета, однако это уже не производило былого впечатления. Его людей хватали то тут, то там, и прямиком отправляли в Тауэр.
Он схваченным ничем помочь не мог — спрашивается, кому так уж надо оказаться в тюрьме и в интересах Йорка лишиться головы за измену?
Был взят под стражу и дерзкий представитель Бристоля Томас Юнг. Йоркисты еще пытались сплотиться, но после того, как один из них, граф Девон, примкнул к Сомерсету, позиции Белой Розы пошатнулись. Зачинщики беспорядков, попавшие в Тауэр, под пытками признавались, какую роль играл в мятеже герцог Йорк, и подобные разоблачения уже становились опасными и для вельмож. Йорк был вынужден во всеуслышание отречься от своих арестованных помощников, а потом даже послал герцогу Сомерсету вооруженных людей из своей свиты — для того, мол, чтобы помочь справиться со смутой в столице. Уже ясно было, что в Лондоне Йорка не поддержат. Надо было уезжать в провинцию, туда, где его ценили, где можно было бы заново навербовать сторонников.
Так герцог Йорк и поступил. Под покровом ночи, тайно, никого не предупредив, он уехал из Лондона в своей замок Фотерингей. Там он был в безопасности, там его окружали друзья. У него было сколько угодно времени, чтобы подготовиться к новому выступлению.
Но герцог Сомерсет и не намеревался сейчас преследовать своего врага. Йорк был изгнан из Лондона, а это уже победа. Он удрал, и это развязало Сомерсету руки. Столица полностью подчинилась ему, парламент был распущен на пасхальные каникулы. И теперь, когда был достигнут первый успех, наступил благоприятный момент для того, чтобы помчаться, загоняя лошадей, в Виндзор и повидаться с королевой Маргаритой.
Путешествовать зимой, да еще к побережью, — это значит путешествовать в дождь и туман, по скверным дорогам, увязать в грязи. Иначе говоря — испытывать судьбу. Король Генрих, решивший добраться до Кентербери именно в период зимних дождей, размывших все дороги, через неделю путешествия едва преодолел полпути, а в Мейдстоуне занемог. Самое время, казалось бы, примчаться к одру больного супруга Маргарите Анжуйской. Король диктовал письма, в которых признавался, что один вид возлюбленной жены придал бы ему сил. И Генрих был до глубины души огорчен, получив ответ, из которого узнал, что супруга его тоже не совсем здорова, а посему покинуть Виндзор не может — воздух там так целебен — но желает королю, ее мужу и повелителю, скорейшего выздоровления и направляет к нему лучшего своего лекаря, венецианца Томмазо Барди.
Один Бог знает, какое раздражение вызывали эти просьбы Генриха у Маргариты. Когда женщина, волей судьбы поставленная выше всех и никогда не знавшая, что это такое — быть свободной от своего высокого сана, вдруг набирается смелости и переступает черту, за которой, по общим понятиям, начинаются грех и бесчестье, поведение ее может стать самым непредсказуемым. Будто целый новый мир открывается перед ней. Если она еще и влюблена, то к прошлой жизни вообще возвращаться не хочется. А если эта женщина вдобавок обладает пылом и душой Маргариты Анжуйской, то тут уж и говорить нечего — от того, что завоевала, она не отступится, даже если король скончается в дороге от огорчения.
Придворные дамы, даже самые испытанные и верные, могли бы поклясться, что доселе плохо знали королеву. Или она неузнаваемо изменилась. Куда только делся этот вечно ледяной тон, тиранство, требовательность — ее величеству будто все стало безразлично, и на поведение своих фрейлин она едва обращала внимание.