С мандатом губкома

— Проезжали какие-то.

— Давно?

— Да часа два-три тому.

— Дедушка, — обрадовался Гриня. Он готов был расцеловать старика за такую новость. — Сколько телег? Какие они сами?

— Три телеги впереди, а сзади полусотня или более верховых.

— А начальник не в кожанке?

— Да оне уж в темноте проезжали. Мы со старухой спать легли. Через окно видели.

Кашин кинулся к вознице, который, привязав у телеги коня, затаскивал в сарай сбрую.

— Послушай, друг, давай еще немножко проедем. Они где-то недалеко остановиться должны.

— Конь же уморился. Тридцать верст отмахали. Пусть хоть часика три передохнет.

Гриня направился в угол, где уже лежали Крюков с Зориным.

— Ребята, живем! — сообщил радостно Гриня. — Мы уже у Лагутина на пятках.

От этой новости всем стало весело и спокойно. На радостях достали сахарин и, поскольку чая не было, послали возницу к колодцу за водой. Он принес целое ведро.

— Ведра мы не выпьем, не лошади, — пошутил Гриня и, слив большую часть воды, в оставшуюся сыпнул сахарин и размешал его прутиком.

— Вот заместо чая. Пьем.

Сава достал из сундучка две кружки и несколько галет. Усевшись вчетвером вокруг ведра, они черпали из него сладенькую холодную водицу и чаевничали, по очереди прикладываясь к кружкам. Все были сильно голодны. И поэтому, когда возница, тронутый щедростью своих пассажиров, положил на круг настоящую хлебную лепешку, ребята не могли удержаться от восторга.

— Это же пир! — воскликнул взволнованно Сава. — Настоящий пир!

Ничего, что лепешка оказалась горьковатой и с какой-то колючей примесью, — она пахла хлебом.

После ужина стали укладываться. Сундучок сунули под голову, закрыли сеном. Крюкова решили положить в середину, так как он был в нательном белье и не переставал вздрагивать от ночной прохлады. По краям легли Сава и возница-парень.

— Спим три часа, не более, — предупредил Гриня. — Надо догонять Лагутина.

— У него ж тоже кони, — отвечал возница. — И они где-нибудь сейчас почивают.

Притихли. Где-то далеко в деревне сбрехнула собака. Сонно затурлукал сверчок у хаты. И тут Крюков молча поднялся, прошел ко входу, выглянул во двор, пошарил рукой у двери.

— Чего ты? — спросил Гриня.

— Запереть бы чем-то надо. Ничего тут нет, ни засова, ни вертушки.

— Подопри чем-нибудь.

Крюков нащупал у косяка вилы, подпер ими плетеную дверь в сарай. Бесшумно подошел, лег на свое место.

— Ваня, — неожиданно обратился к нему по имени Сава, — ты ж не досказал, как с тем мужиком у тебя получилось.

— С каким?

— Ну, который тебя под лозу спрятал.

— А-а, — вспомнил Крюков и, помолчав, сказал: — Хорошо получилось. Подскакали те, слышу, спрашивают: «Батюшка, не видал тут в белье одного?» «Да нет, — отвечает, — никого не видел». Матюкнулись они и дальше поскакали.

— Что? И искать на возу не стали? — удивился Гриня.

— Нет. И не подумали. Я сам удивился. А потом уж, когда этот довез меня до тракта и выпустил, я понял, почему.

— Почему?

— Этот мужик, братки, оказывается, поп с Белых Зорь.

— Что? Что?! — вскочил Сава. — Как ты сказал?

— Ну, поп самый настоящий. Он сам потом мне, когда меня...

Сава дальше не слушал, поднялся, быстро отошел к двери, откинул вилы и, выйдя во двор, сел у стены. Крюков видел через открытую дверь его скорченную, сникшую фигуру, и ему вдруг показалось, что плечи у Савы вздрагивают.

— Чего это он? — шепотом спросил Крюков у Грини.

— Тихо ты, — шикнул Кашин на Крюкова. — Поп этот — отец его. Понял?

— А-а, — выдохнул Крюков. — Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь.

А Сава действительно плакал. Горько плакал, стараясь даже вздохом не выдать своего состояния. Плакал от обиды не за себя — за отца, за его доброе сердце, за ласковый голос, мысль о которых он всячески изгонял в эту зиму из памяти своей. Старался изгнать, вырвать с корнем. Зачем? Почему? Он не мог и себе ответить на это. И оттого становилось ему еще горше и обидней.

Долго сидел Сава на улице. Уже начало светать. Он почувствовал, что продрог, и, заслышав храп из сарая, тихонько прокрался на свое место. Лег осторожно, чтобы не разбудить кого из товарищей. Он думал, они все спят, и вдруг услышал у самого уха шепот Крюкова:

— Ты зря расстраиваешься, браток. Отец у тебя хоть и поп, а человек хороший.

Сава горько усмехнулся такому «открытию» и промолчал.

Но потом спросил тоже шепотом:

— О чем хоть вы говорили?

— Да ни о чем вроде. Освободил он меня из-под лозы и говорит: «Беги, сын мой, в сторону Подлюбич. Туда недавно обоз прошел с красноармейцами. Комиссар Лагутин ими командует». Вот я и зафитилил сюда, а тут вы едете. Слышу, вроде бандитов поминаете, ну, думаю, значит, наши. И вышел на дорогу. Ладно, давай спать, а то уж вон совсем светло.

Они затихли, прижались теснее друг к другу. Было все же холодновато, и Сава пожалел, что не захватили из города шинель, которую предлагала Гринина мать.

Разбудил их всех сразу сильный и бесцеремонный стук в дверь хаты.

— А ну, старый хрыч, отворяй, — кричал кто-то на крыльце. Там топтались три вооруженных человека, четвертый с конями был у ворот на улице. Группа верховых проскакала мимо двора.

Крюков вскочил сразу и, сделав знак остальным молчать, кошкой скользнул к выходу из сарая. Дверцы не были подперты, Сава забыл сделать это. Крюков схватил вилы и встал за дверцей, прильнув к стене.

Гриня хотел было кинуться, чтобы подпереть чем-то дверь, но Крюков зло погрозил ему кулаком, требуя оставаться на месте и сидеть тихо. Тогда они прильнули к дыркам в плетеной стене, чтобы лучше видеть происходящее.

На крыльце стояли бандиты. Это было ясно не только из их поведения — Гриня и Сава узнали Федьку Спиридонова. На боку та же шашка и желтая кобура.

Едва дед Михей явился на крыльцо, как Федька, вытащив наган, прошипел:

— А ну, говори, старый горшок, кто у тебя?

— Ась? — отозвался дед.

Федька кивнул своим спутникам, они исчезли в избе.

— Волоките сюда их, — крикнул вслед им Федька.

Дед Михей, испугавшись, видимо, за старуху, взмолился:

— Нет там никого, нет, ребяты.

— Чего брешешь, — рявкнул Федька. — А конь чей? Где они?

Федька сунул наган в лицо старику, тот, отворачиваясь, кивнул в сторону сарая.

— Там... там они.

Федька легко, по-кошачьи спрыгнул с крыльца и, взведя курок, направился к сараю. Перед полуоткрытой дверью он неожиданно заколебался, пнул ее ногой, распахивая шире, и приказал:

— А ну, выходь, кто тут есть! Живо!

Крюков едва-едва головой мотнул, приказал ребятам: «Не шевелитесь».

Федька постоял в нерешительности перед дверью, соображая что-то.

Потом вдруг пулей ворвался в сарай и, еще не рассмотрев никого там, заорал:

— Р-руки вверх, сволочи!

Он оказался спиной к Крюкову.

И в тот же миг Крюков со всего маху вонзил ему в спину вилы.

— А-а-а! — дико, по-звериному завыл Федька и повалился на землю, корчась от страшной боли.

Сава и Гриня онемели от ужаса. Крюков бросился к извивающемуся Федьке, поднял выпущенный им наган.

— Чего вы сидите! — крикнул он. — Банда в деревне, убегайте по огородам!

И тут же сам выскочил из сарая. Но не побежал, а выстрелил в бандита, метнувшегося из избы. Тот покатился по крыльцу. Дед Михей, быстро крестясь, кинулся за сенцы.

Второй бандит из хаты не появлялся, видимо, перетрусил. А тот, который сидел на коне, начал стаскивать из-за спины винтовку. Но замешкался. Крюков дважды выстрелил в него. Промахнулся. Тогда бандит, пригнувшись, наддал коню ногами и ускакал.

— Скорей, скорей, — торопил Крюков ребят. — Я прикрою.

Они ринулись на огороды и побежали. И тут услышали, как в центре села затрещали выстрелы.

Все чаще, чаще. Потом ударили залпами. Где-то заржали кони.

Ребята выскочили за огороды в степь. Кромка леса, где б можно было укрыться, синела далеко-далеко на горизонте.