С мандатом губкома

— А ты не слыхал, где он сейчас находится? — спросил Гриня.

— Кто его знает. Губерния большая, поди угадай, куда его понесло. Возьмет вон из-за бугра вывернется, вот и молись тогда.

Парень опасливо осмотрелся и, хотя ничего не увидел подозрительного, все равно поскучнел. Должно быть, разговор о возможной встрече с бандитами испортил ему настроение.

Сава, отвалившись к задней стенке коробушки, смотрел опять в небо и тихонько насвистывал. Он не разделял опасений возницы, резонно полагая, что в такой глухомани, где и дорога-то заросла конотопом, банде делать нечего. Если только бродяги, вроде давешних, так на них теперь вон какая штука припасена. Пусть сунутся.

— А ты что, не догадываешься, где Митрясов? — спросил Сава Гриню.

— Догадываюсь. Но не мешает и жителей спрашивать.

— Надо скакать побыстрей, чтоб Лагутина предупредить.

— Предупредить, конечно, не мешает. Но, мне кажется, Лагутин не такой дурак, чтоб не выставлять охранения. Он, пожалуй, лучше нас понимает, где находится.

А меж тем близился вечер. Солнце уже коснулось горизонта, когда возница указал вперед:

— Эвон уж и тракт виден.

— Где?

— А вон, вишь кусты, это как раз вдоль него. Как на него выскочим — до Подлюбич пятнадцать верст останется. Ночью приедем.

Перед трактом дорога двинулась на подъем, и конь перешел на шаг. Были уже сумерки, в придорожных кустах густела темнота. И вдруг слева, впереди за кустом, Грине почудилось — стоит человек. В белом. «Мерещится», — подумал Кашин и покрутил головой, словно отгоняя призрак.

Человек и впрямь исчез. Гриня облегченно вздохнул. «Только еще привидений нам не хватало». Но в это время возница обернулся и, пуча испуганные глаза, прошептал:

— В кустах кто-сь есть.

И тут кусты зашевелились, затрещали сучья. Кто-то убегал по кустам в сторону тракта.

— Гони ты коня! — ткнул Гриня в спину возницу. — Ну!

Тот хлестнул коня кнутиком, дернул вожжи.

— Может, бандит, — предположил Сава, — побежал своих предупреждать.

— А черт его знает, — отвечал Гриня, не спуская глаз с кустов, набегавших навстречу.

Но как только они выехали на тракт, сразу увидели человека в белом. Он стоял впереди на дороге, явно поджидая повозку. При виде его даже конь насторожился, запрядал ушами.

— Гони! — снова ткнул Гриня возницу в спину. — Не останавливайся.

Возница хлестнул коня вожжами.

— Нно-о-о!

Конь побежал скоком, косясь на незнакомца в белом и норовя обойти его стороной. Человек догадался, что его хотят объехать, кинулся наперерез, поднял вверх руки.

— Стой!

Крик его словно подхлестнул едущих, возница, привстав, сильно ударил коня и замахал кнутом над головой.

— Но-о, черт!

Гриня схватился на дубинку, лежавшую в соломе, приготовился в случае чего ударить, но не успел. Они промчались мимо.

Человек бросился бежать вслед, что-то крича им.

— Слышь, — сказал Сава, — он, никак, крикнул: «Товарищи».

— Ты ослышался, — усомнился Гриня.

— Нет. Он крикнул: «Товарищи, спасите...», кажется.

— У-у, елки-палки, неужто наш кто? — Гриня ткнул возницу. — Останови коня.

Возница оглянулся, запротивился:

— Ты глянь, он весь в белом, може, из покойников.

— Дурак. Останавливай. Он в нижнем белье.

— Тр-р-р, — неохотно натянул вожжи возница.

Конь сбавил бег и вскоре остановился.

Человек, увидев, что его ждут, перешел на шаг. Верно, бегу этому он отдал последние силы.

— Товарищи, — прохрипел он, подойдя. — Я Иван Крюков, деповский я. Бежал с-под расстрела.

И упал в коробок, подкошенный усталостью. Кашин с Зориным втащили его на солому, примостили спиной к вознице — лицом к себе. Поехали дальше. Крюков долго не мог отдышаться. Возница, чувствуя на своей спине его голову, ерзал-ерзал на облучке, потом обернулся, заглянул в лицо.

— Слушай, так это не тебя ли весной в Прорве расстреливали?

— Меня, брат, меня, — кивнул, жалко улыбнувшись, Крюков.

— И что? Опять?

— Опять, брат, опять.

— Кто?

— Он же. Митрясов.

— И опять отбили тебя?

— Какое там... Сам утек.

Возница восхищенно зацокал языком:

— Ну, счастливчик ты! Скажи, а?

Крюков с готовностью закивал головой, неожиданно сильно закашлял. Кашель долго бил его, по щекам потекли слезы, а он все кивал головой, а между приступами шептал осевшим голосом:

— Счастливчик... Верно... Счастливчик я.

15. Сухари рабочего класса

Кое-как отдышавшись, Крюков молвил извиняющимся тоном:

— Вы, братки, не бойтесь. Не чахоточный я. Просто шибко бежать пришлось. Запалился.

— А вы не слыхали, где Лагутин с обозом? — спросил Гриня.

— Лагутин, как я понимаю, далеко уж впереди. А Митрясов, видать, нас за него принял, вот и... всех к стенке. Всех наших.

Крюков морщился, сдерживая подступающие слезы.

— Постой, а как вы тут оказались? Зачем?

Крюков отер глаза, высморкался и, вздохнув, начал рассказывать.

— Мы все из депо. Началось это еще зимой, кажись. Ездил наш один машинист в Белые Зори, он родом оттуда, у него там мать старуха. Воротился постаревшим на двадцать лет, пошел в партячейку: собирайте, говорит, рабочих, хочу им рассказать кое-что. Собрали нас всех в слесарном цехе. Вышел этот старый рабочий, открыл рот, чтоб, значит, говорить, и... не может. Слезы его душат. И ничего он с ними не поделает. В цехе так тихо стало, муха летит — слышно. Еще бы. Машинист — ветеран, в 1905-м на баррикадах дрался, гражданскую прошел, а тут стоит и плачет. Значит, что-то уж такое у него... Одним словом, принесли ему воды, дали выпить. Немножко успокоился он. И говорит: «Товарищи, в Белозоринском детдоме дети умирают от голода. Дети-и-и. Неужели же мы, рабочий класс, допустим такое у нас под боком?»

И рассказал он вещи страшные. Заведующего детдомом расстреляли бандиты, расстреляли и еще нескольких учителей, воспитателей. Остальные разбежались. Детдом разграбили, а детей не тронули, оставили умирать голодной смертью. Нашлись какие-то там старушки сердобольные. Но что они могли? Одного, ну, двух, пожалеть, а их ведь там около ста.

И приняли мы тогда на том собрании постановление: помимо того, что пошлет в Белые Зори губнаробраз, направить в детдом четырнадцать лучших комсомольцев от депо. Не учить детей, нет, а спасать от голодной смерти. А чтобы не поехала эта группа с пустыми руками, решено было насушить четырнадцать мешков сухарей. И послать комсомольцев с этими сухарями.

А где их взять, сухари-то или хлеб на них? Постановили: каждому рабочему ежедневно приносить в депо крошку от своего пайка. А пайки-то, сами знаете, какие у нас — фунт на рот.

Нам-то холостым что — не страшно это. А вот как семейному, у которого свои дети? Ведь и они ж впроголодь живут. И еще от них отрывать. Вот кому действительно было тяжело. Семейным.

И понесли рабочие свои крохи. Через проходную идут и каждый на стол кладет, кто окусочек, кто корочку, кто мякиша с ноготок. Потом мы это все собирали и сушили в кочегарке. Сушили и ссыпали в мешки. К маю и наскребли четырнадцать мешков. Когда завязали последний, это был настоящий праздник в депо.

С неделю тому назад и выехали. Меня в группу ввели, как уже знающего эти места. Я весной был здесь в семенной тройке. И вот четырнадцать комсомольцев везли четырнадцать мешков сухарей, сухарей рабочего класса. На случай встречи с бандитами дали нам пять винтовок и три нагана. Ехали мы на двух подводах. И знали, что нас ждет, а ехали весело.

Детдом этот, хотя и называется Белозоринским, но расположен не в самих Белых Зорях, а в стороне, верстах в трех.

Застали мы детей в тяжелом состоянии. Многие от голода даже ходить не могли. Возились с ними там две или три старушки да глухой и ветхий сторож. Весь их запас — два мешка кукурузной муки, присланной губнаробразом. И все. Ни жиринки, ни былинки.