Страница 93 из 99
Нет прежних пространщиков, не стало кочегара Устина, что, бывало, зимой выпускал через дверцу из парилки поваляться на снегу или молча принимал мятые трешки, шел на угол в штучный отдел, так же молча стоял в бобриковом пальто среди завернутых в простыни мужиков и ждал, когда поднесут. В душевой теперь поставлен циркулярный душ, сделан небольшой бассейн, его стены подняты на человеческий рост, и не видно, кто там плещется, ухает. Холодная вода летит через край на плечи, на головы проходящих к дверям парилки. Стало быть, успели попариться, стало быть, поддавали, не дожидаясь Гришу.
«В нашем возрасте перемены уже отнимают, и больше ценим то, что остается!» — думал Юрий Иванович, касаясь плечом безмятежно привалившегося к стене Гришу. Прикрыв глаза, слушали Додика, — он в зубы им уже заглянул, — как слушали в школе приятную певучесть его речи. Он говорил о современном балете как о ритуально-колдовском действе под фонограмму падающих бомб, литавр и барабанов. Танцоры пластикой овеществляют какофонию современности. К балету все здесь были равнодушны, музыка постигалась на уровне пластинок и проигрывателей, где еще поймут горячечные речи Додика? Сейчас он врач-протезист в участковой поликлинике, а они, его друзья, помнят его с дедовской скрипкой в облезлом футляре и знали его покойного отца, человека с плешинкой на верткой, круглой, как у сына, голове.
Они ушли с Эрнстом пораньше, чтобы Юрий Иванович соснул часок, благо от бани до его дверей два шага. Эрнст торопился. Он ждал пациента.
Юрий Иванович прилег на кушетку и сквозь дрему слышал хлопок входной двери и голоса. Без пятнадцати два запищал будильник ручных часов. Юрий Иванович поднялся, отправился одеваться и вышел в коридор — на Эрнста и человека в пальто из ратина и в кепке из пыжика. Всякому другому вошедшему из солнечной комнаты в полутемный коридор сразу не угадать — ратин или драп. Юрию Ивановичу угадывать не пришлось: Эрнст провожал главного.
— Всех благ, — сказал главный, подал руку Эрнсту и вышел, будто не только не узнав Юрия Ивановича, но даже не увидев его.
— Мой главный, — сказал Юрий Иванович.
— Ну да?.. Я кое-кого знаю из них. Лет семь назад умер один из их компании. Они собрали — издали книгу его статей. Долго делали и устанавливали надгробие, на Украину ездили за мрамором. Покойный их сплотил. Д-да, — Эрнст похрустел купюрой в кулаке, — отвалил мне четвертак, будто профессору, а я лишь кандидат, а что ему мои отсушки-присушки? Живет с чувством утраченных возможностей. Одна суета. От суеты никто не освободит, жизни нет ни плохой, ни хорошей — проскальзывание. Скорость восприятия человека ограничена, в результате смазанность ощущений: приятные, неприятные, все одно. Что ж, на все своя цена. Как говорится, бери что хочешь и плати.
Через час Юрий Иванович вошел в кабинет главного. Они поздоровались, главный спросил:
— Когда будет готов перспективный план?
— Шапку я написал, определил направление… Но не все отделы еще сдали планы.
Главный ткнул в кнопку, и появилась секретарша. Последовало приказание собрать заведующих отделов.
— Планы отделов должны быть сданы… когда, товарищ заместитель главного редактора?
— В среду.
— В среду — на прошлой неделе? Так? Что это такое, кто мне скажет? Разве можно так работать? В рабочее время делают личные дела, треплются в коридорах. Ответственный секретарь распустил машинисток, пятнадцать страниц печатают по два дня. С меня спрашивают — я с вас спрошу. Не садитесь мне на шею. На меня где сядешь, там и слезешь! Отделам сдать планы в понедельник к пятнадцати часам. Особенно продумать темы по нашим главным направлениям: новые производственные отношения, рабочая психология, проблемы профессиональной ориентации. И профессионально-технического образования… Ну, что там еще? Современная организация труда. Свободны, работаем!
Глава четырнадцатая
Ей позвонил Ногаев из Москвы. «Веселый лайнер», рассказывал Ногаев, развалился. Цветаевы купили квартиру в Воронеже, живут с дочкой, Гоги меняет свою фамилию на грузинскую, поставил на свою машину клаксон, выпевающий мелодию Нино Рота, и чувствует себя выше прочих, чьи клаксоны выпевают устаревшее «Арриведерчи, Рома». Марик Канторович ездит от Калининградской филармонии, на днях был в Москве. Пишут с Ногаевым композицию для ансамбля миниатюр.
— …Если соберу ансамбль, Гоги позову, — досказал Ногаев и выжидательно замолчал.
— Соберешь, милый, соберешь! — ответила Антонина Сергеевна. — Приезжай, тебя ждут в управлении культуры. Принято решение об организации ансамбля.
Счастливая, легкая, она вышла под весеннее небо. Веселило чувство вернувшейся с весной выносливости, легкости движения. В парикмахерской ножницы и пальцы мастера, румяного старика, его забавная манерность и восторги — Антонина Сергеевна и сама видела, что новая стрижка прелесть, — все волновало, обещало перемены.
— Да, мне сегодня надо быть красивой, везу своих девчат на встречу. Слышали про комсомольский агитпоезд? Уж который день в нашей области.
До отъезда два часа. Антонина Сергеевна вызвонила автобус, прикрепленный на сегодня к отделу культуры, поехала за линию, в Черемиски, за Калерией Петровной. Заодно заглянет в Дом культуры.
Паня Сковородников, первый день директор черемискинского Дома культуры, в комнатке под лестницей выслушивал наставления Антонины Сергеевны.
— …Это ладно, а с худруком мне как? — спросил он. — Илья-то, считай, ушел.
— Разговоры одни, никуда он не уходит.
— Сегодня был… говорит, принято решение, буду директором нового музея, еду в Москву выбивать что-то… Или на кого-то заявлять? Бороться, короче.
Антонина Сергеевна набрала номер мужа, спросила об Илье. Без тебя-то вопрос с музеем мариниста не решат, лукаво ответил муж. Лишь приняли к сведению названную вдовой художника кандидатуру Ильи Гукова.
Антонина Сергеевна простилась с Паней и отправилась дальше в свой обход. Антонина Сергеевна прощалась со своим давним делом. С понедельника она председатель райисполкома, Тихомиров переходит на ее место в отдел культуры. Муж попросился на место Пал Палыча в черемискинский совхоз, не захотел быть ее заместителем в райисполкоме.
На первом этаже в приемной опустевшей черемискинской больнички чаевничали Калерия Петровна и отец Васи Сизова, одноногий человек с благородной серебряной головой.
Калерия Петровна показала свои приобретения. Выдержка из выступления Ленина на VII Всероссийском съезде Советов о борьбе с вошью, с сыпным тифом. Еще один мандат Федора Григорьевича. Выцветшие тетради, в них Федором Григорьевичем, школьным врачом по совместительству, в 1946―1951 годах писались карты развития детей. Открыла желтую, шершавую страницу с надписью поверху «Панов Юра». Выложила раскрытую тетрадь на стол перед Антониной Сергеевной, с той же значительностью выложила фотографию, где под деревом сидели Сизов-старший, уже тогда с седой головой, его сын Вася и Юрий Иванович, мальчики с чубчиками, в футболках и сатиновых шароварах, а сбоку присела птичкой горбатенькая женщина, завклубом комбината.
— Мою фотографию уберите из экспозиции, — сказала Антонина Сергеевна. — Музей-то мне подначален.
— Вот Полковников принес свою фотографию, — показала Калерия Петровна. — Отнюдь не просили, кстати говоря. Может быть, ее и поместим… Но рядом с Юриной только твою, Тонечка. Пойдем чайку попьем перед дорогой.
Из трех комнат пристройки одну занимала Бурцева.
Мать Пани Сковородникова, старушка в фартуке, подвязанном под мышками, каждый день приходившая помогать Бурцевой с ребенком, поила чаем Кокуркина. Нахваливала Бурцеву:
— У другой еще лапти за углом не сгнили, а шляпу наденет: я барыня с образованием. А наша пирог живо завернет и клубнику развела.
Бурцева тут же кормила ребенка грудью.
— Ужас я какая оказалась молочная. Ребенок не высасывает, живу с отсосом, — она показала склянку с резиновой грушей, — а как поленишься, накопится, грудь болеть начинает. Надо же какая молочная! — повторила Бурцева с гордостью за свое удивительное при ее худобе женское качество.