Страница 71 из 99
Шофер посторонился, дерево рухнуло. Гоги не устоял, замахнул руками, повалился в кустарник.
Канторович продирижировал, на счет «три» из автобуса хором прокричали:
— Три мину-ты!.. Сем-над-цать секунд!
Гоги, взъяренный, щека в грязи, подбежал к двери, швырнул в автобус скомканное пальто.
— Ставлю оба пальто против твоих штанов, — сказал Ногаев. — Повалю дерево за три минуты.
Гоги ударил кулаком по ляжке:
— Забери мое пальто, забери мой пиджак! Я двадцать таких заработаю! Штаны против штанов!
Ногаев сбросил пальто, по лесинам, переброшенным для Антонины Сергеевны, перебрался на обочину. Следом выбрались из автобуса Канторович и Калинник.
Гоги снял с руки часы. Махнул рукой.
Ногаев легонько стесал ствол на уровне колен, затем с маху вогнал лезвие, выдернул его движением топорища вверх. Ударил еще и еще раз. Затем по горизонтали подрубил подсеченное место.
Руки его не слушались, топорище выворачивало пальцы. Ногаев втягивал воздух оскаленным ртом. Он помнил, что ему надо делать вдох в тот момент, когда заносит топор, и выдыхать, когда он вгоняет топор в дерево, но удары были слабы, лезвие отскакивало от дерева, вдруг затвердевшего, Ногаев частил и еще сильнее задыхался. Он стал считать: раз — вдох, два — выдох. Воздуха не хватало, он чувствовал, что его разрушенная плоть победила, победил его тяжелый рыхлый живот, его дряблые мясистые руки, его ожиревшее сердце. Оно ворочалось в глубине на привязи резкой, уходившей под лопатку боли. Качнулось, поплыло лицо Гоги, дернулась вверх его вытянутая рука с кусочком белого металла. Ненависть на миг вернула Ногаева в явь, он всей тяжестью, с маху бросился на дерево, притиснулся щекой к холодной коре, услышал хруст.
Обморок был недолог. Над ним орал, бился Гоги, с которого шофер и Калинник с хохотом пытались стянуть брюки.
Ногаев поднялся, добрел, ступая куда попало, до автобуса, злобно выговорил:
— Мужчины — вон…
Мужчины послушно полезли из автобуса. Цветков сделал вид, что занят беседой с женой. Ногаев выгнал его наружу, ладонью сильно ударив по стеклу.
Автобус с легкостью проскочил яму. Заляпанные, с кляксами грязи на лицах, обрызганные мужчины толпились у дверей. На передней скамейке неподвижно сидела Антонина Сергеевна.
В толпу мужчин у дверей врезался Гоги, потребовал у шофера топор. Подбежал к дереву, затюкал.
— Поехали, — сказал Ногаев.
— А Гоги?
— Поехали!
Шофер гоготнул, автобус покатил.
Гоги с топором над головой скачками понесся следом. Автобус затормозил. Ногаев выставил чемодан на дорогу.
Как станет известно, на входе в Черемиски Гоги встретил Паня, привел к себе домой — гость был в пиджаке — и предложил ему одно из своих пальто. Здесь на шкафу Гоги увидел старую скрипку, рассмотрел ее. Паня рассказал, что дед выменял скрипку в тридцатые голодные годы у городского человека за брюкву.
Гоги взял Паню за руку, дохнул в лицо:
— Дорогой, это судьба нас свела. Тот человек со скрипкой был мой дед. С голоду умирали, он отдал скрипку… Дорогой, ты мне ближе брата. Цена ей — тьфу, но как память о деде!.. Понимаешь?
По дороге к Дому культуры Гоги то обнимал Паню за плечи и дышал ему в лицо, то в гневе отскакивал от него, предлагал за скрипку двадцать пять, тридцать, тридцать пять, сорок пять… Пятьдесят!..
Из захламленной порубками долины автобус выехал на простор перелесков. За линией — очертания Уваровска, а ближе справа среди пашен светился пруд.
Черемискинский Дом культуры помещался в бывшем здании Церкви. Черемиски, богатое пригородное село, начали строить свою двухэтажную церковь, зимний и летний этажи, в середине прошлого столетия. Строили годов тридцать. После коллективизации барабаны с луковицами снесли, каменный куб покрыли железом. До войны черемискинский клуб считался образцовым — здание благоустроенное, стояло пианино, был свой радиоузел, а черемискинский струнный оркестр ездил в область на смотры. В войну здание наполовину разобрали на кирпич. В пятидесятые годы клуб принял парень, вернувшийся из армии, он своими руками ремонтировал здание — здешний был парень, коренной. Местное предание говорило, что сменил его парнишка, выпускник ремесленного училища, при нем клуб превратился в кабак. В обозримом прошлом Антонина Сергеевна насчитывала шесть предшественников Ильи Гукова. Рассказывали о старичке пенсионере, бывшем электросварщике. Этот навесил кованые засовы, закрывал клуб на замок. Таким образом покончил с хулиганством в клубе. Лет пятнадцать назад укрупненный черемискинский колхоз сделали совхозом. Заодно клуб произвели в звание Дома культуры, то есть райотдел культуры выделил ставку директора, уборщицы, худрука и библиотекаря. В районе подумывали о новом здании для черемискинского Дома культуры. Однако Пал Палыч считал, что и это здание достаточно просторно, а районное начальство, не будучи уверено в своих экономических прогнозах насчет совхоза, не торопилось с решением. Уваровские предприятия сманивали молодежь, хозяйство старело.
Антонина Сергеевна повела артистов через первый этаж.
Предупреждения не спасли танцора Цветкова: вначале он свалил с лесов ведро, затем стукнулся коленкой о тележку с газовым баллоном. Его вывели под руки к лестнице на свет, завернули штанину. Цветков скалился и со свистом втягивал воздух через зубы.
Поднялись по лестнице, там Антонина Сергеевна показала две комнаты за сценой, закрыла окна. Продрогшие в дороге артисты со злобой оглядывали помещение, заставленное по углам бидонами с олифой, банками с краской и клеем.
— Это в будущем гримоуборные, — сказала Калташова.
— А Ногаев поддал и спит себе в теплом автобусе… — сказал Цветков.
— Того, кто наслаждается, чесотка не грызет, — сказал Калинник. — Пословица у цыган такая.
— Как в этом холоде в наших костюмах? — сказала Цветкова.
Антонина Сергеевна присела на корточки перед времянкой, попросила спички, Канторович взялся растапливать печку, она жалко и признательно улыбнулась ему и пригласила желающих осмотреть зал.
Несколько человек, которым не удалось занять стулья и пристроиться в углах на рулонах обоев, вышли за ней на сцену.
Она спустилась в зал, включила люстру. Слава богу, Илья не тронул отремонтированный зал. Могло статься, подумала она, что сейчас, включив люстру, она увидела бы стащенные в углы кресла, посреди зала леса, в стене свежий дверной проем, а в потолке дверь с табличкой «Комната молодой матери».
Порядок в зале успокоил Антонину Сергеевну. Она похвалила себя за верно выбранную политику по отношению к Илье: главным принципом этой политики было терпение.
Она собралась заглянуть в фойе, но входные двери зала были заперты. Полюбовалась резным петухом на дверях. Его выгнутый хвост каскадом падал в нижнюю часть дверей, где острые, граненые, как мечи, перья рассекали сплетения трав и цветов. Двери не стоили Илье ни копейки, их сделали по его эскизам в художественном училище.
До начала концерта оставалось полтора часа. За Ильей было послано. С Пал Палычем о концерте договорено. Парторг, встреченный на крыльце, сказал, что на отделения ушли машины за зрителями.
На первом этаже Калташову поджидали парни, уваровские шефы.
— Справку я вам не подпишу, — сказала она. — Доводите дело до конца.
— Зимовать тут?
— Гуков две недели назад меня уверял, что к концу октября он завершит ремонт.
— Гуков? Вы нас послушайте. — Парни стали перечислять: там двери не навешены, там не покрашено.
— Котлонадзор принял котельную. Я им звонила.
— Принял, но мы еще батареи ставим!
Калташова перебила их:
— Показывайте.
Первая осмотренная ими комната была разделена перегородками из реек, в углу навалены пни, изогнутые сучья, корни.
— Чайная должна быть, — пояснил тот, что не выговаривал две буквы. — Мебель — пни, прялки и чудные корешки на стенах…
— Свет всюду проведен?