Журавлиные клики

После совещания, созванного по случаю вручения району наград за успехи в животноводстве, был банкет. Никому не известный молодой худрук лоинского сельского Дома культуры явился на торжественное пиршество явно без приглашения, но где-то после третьего тоста привлек к себе общее внимание — взял в руки гармонь и предложил пирующим послушать песню «Эх мороз, мороз…». Он играл и пел, и те, кто сидел за столом, забыв о крепких напитках и тонких яствах, зачарованно, с немым восторгом слушали его. У лоинского худрука был глубокий красивый баритон, и пел он отменно — с большим чувством, дрожью в голосе и слезой на глазах.

Когда он кончил, многие плакали тайком, другие хлопали, не жалея ладоней. «А ну не унывать, братва!» — крикнул худрук тем, кто плакал, и, отбросив в сторону жалобно взвизгнувшую гармонь, прошелся, как заправский акробат, колесом вдоль длиннющего, на сто персон, стола.

Среди персон, руководивших районом, пронесся шепоток — кто, мол, и откуда? Они тут же отличили Лазкова от прочих присутствовавших, с редким единодушием решив, что такой компанейский, с таким незаурядным певческим талантом товарищ не может не быть хорошим организатором и вожаком. Тем более что жадный до учения Лазков, кончивший музучилище, ухитрился к тому времени получить и второй диплом — на агрономическом отделении сельхозтехникума. В районе ахнуть не успели, как Аркадий Петрович из сырого и мрачного, смахивающего на коровник, лоинского Дома культуры перебрался в светлые покои колхозной конторы и сел хотя и в потертое изрядно, но почетное председательское кресло…

«Ну и что? — укорил себя Веприн за ехидство и зависть. — Разве посрамил Лазков это место? Разве не передовое хозяйство возглавляемый им колхоз? Тут одной дипломатией, умением угодить начальству не возьмешь, тут и ум надобен…»

…— Поворот скоро, — повторила Оля.

Веприн глухо прокашлялся, помотал головой, стряхивая думы.

— Сперва вот его подброшу, — кивнул через плечо на Лазкова. В Лоино. А потом уж в Викторово поедем.

До Лоина, где жил Аркадий Петрович, было шестнадцать километров. Девчата зашушукались, совещаясь.

— Тогда мы пешком, — сказала наконец Оля. — Тут недалеко.

— Три километра, — напомнил Веприн, останавливая машину у столбика с поворотным знаком.

— Добежим как-нибудь. Мы тропки знаем, на километр ближе, чем по дороге.

— Какие тропки! — крикнул очнувшийся от дремы Аркадий Петрович. — Вон как метель играет!..

Он распахнул дверцу. Машина тут же глотнула, будто сделала вдох полной грудью, порцию мелкой, обжигающей лица изморози.

— Может, останемся, Олька? — дрогнув голосом, спросила Ира Давыдова, тщетно стараясь спрятать в воротник голубой от холода подбородок.

— Нет, Ирка, надо идти, — сказала Оля. — Я маме обещала, беспокоиться будет…

— Вы что, очумели, золотки? — уже по-настоящему встревожился Лазков. — Павлыч! — гаркнул в ухо Веприну. — Ты что воду мутишь? Давай сначала в Викторово! — Он ухватился было за баранку, Веприн молча отстранил его руку плечом.

— Да мы дойдем, не тревожьтесь. — Оля просительно улыбнулась Лазкову, — Подумаешь, метель… Впервой нам, что ли?.. Айда, Ирка!

Оля, зажмурившись, выпрыгнула из машины. Следом за нею нехотя съерзала с сиденья, опустила ноги в снег Ира Давыдова. Девчата, казалось, сделали всего лишь шаг в сторону, и тут же их поглотила белая мгла.

— Ну, Павлыч! — с угрозой сказал окончательно протрезвевший Лазков. — Отвечать за них вместе с тобой я не намерен. Тогда я тоже с ними, езжай в Лоино один.

— Катитесь вы все к чертям собачьим! — тонко выкрикнул Терентий Павлович. — Навязались на мою голову… Ну чего рассиживаешься? Беги, верни их!..

Аркадий Петрович глухо бухнул заиндевевшей дверцей, бросился в темь. Не было его минут двадцать. Наконец вернулся.

— Как сквозь землю провалились… Нашел вот это… — Лазков поднес к лицу Терентия Павловича красную вязаную варежку… — Не знаешь чья?

— Вроде бы Егорушкиной… Я в зеркало видел, как она все челку со лба откидывала, в красном рука была… Где нашел?

— Да тут, у самой поворотки, еще замести не успело.

— Дай-ка!..

Веприн для чего-то стал натягивать варежку на свою квадратную лапищу. Варежка была до смешного мала, всунулись туда, и то с трудом, три пальца. Лазков сперва удивленно таращился на приятеля, потом испугался:

— Порвешь, бугай! — бережно взял варежку и засунул ее за отворот полушубка.

Они медленно поехали по викторовской дороге, непрерывно сигналя. Никто не выбежал в круглый свет фар, ни единой души не откликнулось поблизости.

— По тропинке, вишь, побежали, — плачущим голосом сказал Лазков. — И все ты… Какое там к бесу Лоино в такую заметь.

— Ты чего паникуешь? — озлился Веприн. — Что, собственно, случилось?

— Ох, чует мое сердце, чует, — по-бабьи запричитал Аркадий Петрович.

— Нюня! Размазня! — с чувством вымолвил Терентий Павлович, почти радуясь, что можно выместить на приятеле, пусть на словах только, все злоключения этого тяжкого дня. — Слушай решение: едем в Викторово, ночуешь у меня!.. Они беспрепятственно ехали с километр. Вдруг машина остановилась, взвыв мотором.

— Сели, — сказал Веприн после безуспешных попыток выбраться из сыпучего, но достаточно прочного снежного капкана. — Откапываться надо.

Ругая непогодь, покряхтывая, вылезли из машины, достали из багажника лопату, принялись по очереди откидывать из-под колес сухо шуршавший, снова вливавшийся в вырытые ямки снег. Все же через полчаса поехали. Но ехали не долго: у речки Лосминки, где начиналась низина, дорога была замкнута наглухо — переметена крутобокими барханами.

— Ладно, пусть стоит до утра, — вздохнул Веприн, жалея новенькую, только что купленную колхозом «Ниву». — Пошли, что ли, Петрович?..

В город они отправлялись, соответственно одевшись: в хороших костюмах, при галстуках, в теплых, с меховой подкладкой, на толстой подошве ботинках. Но, как люди бывалые, к тому же деревенские, не забыли надеть, пускаясь в неблизкий путь, белье с начесом. А полушубки, тяжелые лохматые шапки — это было нынче в моде и как бы само собой разумелось.

Немудрено, что, пройдя не так уж и много по глубокому снегу, поработав ногами, друзья не только не замерзли, но даже ощутили жар в телах. И это успокоило их, вселило уверенность, что и с девчатами все будет благополучно.

— Дойдут, никуда не денутся. — Веприн шумно отдувался, обирая с густых бровей сосульки, которые образовывались от пота, стекавшего на лоб из-под низко надвинутой шапки. — Пожалуй, дошли уже…

— Как миленькие добежали! — подхватил Лазков и затянул было «Эх, мороз, мороз…», но тут же спохватился, подумав, что рано еще веселиться-радоваться.

Они вступили на околицу Викторова. С неба уже не падало, лишь курилась у ног поземка. Деревня таилась внизу, в пойме Лосминки, беззвучная, бессветная, и они невольно вздрогнули, когда в глаза им сверкнули пугающе яркие окна избы, стоявшей на пригорке, под тремя березами. Здесь жила Марья Давыдова, и Веприн крупно зашагал к избе, потянув словно бы за собой, как на веревочке, мелко семенившего сзади Аркадия Петровича.

Им открыли тотчас, едва Терентий Павлович приложился нетерпеливой дланью к дощатой, криво повешенной двери. Не поздоровавшись, он шагнул из прихожей в горницу и облегченно вздохнул, увидев на диване Иру. Она лежала, укрывшись по грудь пестрым, сшитым из лоскутков одеялом, и виновато, бледно улыбалась встречь Веприну.

— Ну, как, что? — быстро спросил он, ни к кому не обращаясь, хмурясь, будто виня кого-то за доставленные ему хлопоты.

— Ох, и не говори, Павлыч! — вздохнула за его спиной хозяйка избы — худая, высокая, с бледным лицом Марья. — Обморозилась девка… Но, кажись, оттерла снежком да водочкой. Слава богу, оставалось на донышке… Как душа моя чуяла… Давеча приходит Степа-скотник, дай, говорит, нутро смазать… А я ему…

— Да прекрати ты, — поморщился Веприн, перебивая болтливую старуху, и повернулся к Ире: — Ольга тоже дома?