Журавлиные клики

— А ну, сынок, быстренько: сколько будет шестью шесть?

Отец помешал ложкой в стакане (пил он внакладку), блестя глазами, оглядел застолье, приглашая всех восхищаться.

— Тридцать шесть, — отвечал Вовка привычно, четкой скороговоркой.

— А семью восемь?

Вовка ответил.

— А пятью девять?

Вовка ответил, сдерживая зевок. Всю он эту таблицу умножения превзошел, знал назубок все ее столбики, надоела она ему до чертиков, но понимал, что не отвечать сейчас нельзя, надо потешить отца, иначе — обидится, а то и подзатыльника отпустит за строптивость.

— Сестра, — сказал отец растроганно. — Голова — твой племянничек. Голова!.. Вишь, как шпарит. Он и стихотворения знает. Наизусть, сестра. «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» И другие… А отметки у него! Ни неудов, ни удов. Одни хоры и очхоры. Скажи, сынок, сколько ты очхоров получил в прошлом году? Ну скажи…

— Семнадцать, — сказал Вовка и, томясь, покосился на потолок. — А хоров — двадцать восемь…

— Во-во! — подхватил отец радостно и втянул в себя разбухший в стакане круглячок баранки. — Это он сам, чертенок, подсчитал, по тетрадкам. Потому как я ему за каждый хор — гривенник, за очхор — пятиалтынный…

Петька сидел молчком, хлебал чай из своей глиняной посуды, блаженно похрустывал печеньем. Но тут Настя, видно растревоженная братниной похвальбой, громко щелкнула сына по темени костяшками сухих пальцев, промолвила сурово:

— Ай не чуешь? Видишь, анчихрист, как учиться надоть? Видишь, как брат твой старается?

И Дунька с Ванькой посмотрели на Петьку неодобрительно.

— А что, не старается Петька? — спросил отец.

— Да как тебе сказать… Тугой он у меня на ученье. Уроки запоминает худо…

Петька перестал хрустеть печеньем, отодвинул от себя чай (заслужил ли?), ковырнул ногтем трещину на столе, ухмыльнулся виновато. Настя поглядела на него уже не так строго, вздохнула затаенно:

— Все ж ты, Петрок, не равняй его со своим Вовкой. Ты и сам грамоте обучен, в городе конторой заведуешь — шутка ли сказать; что не поймет Вовка — растолкуешь, подскажешь. А я что? Я фамилие свое толком написать не могу. Сам по себе у меня Петька. Да и время нетути за книжками сидеть. Я на работу артельную, а он прибежит с уроков, и все-то ему сделать надоть — и за Дунькой с Ванькой приглядеть, и воды принести, и курей накормить, и дров наколоть… У него руки как у взрослого мужика (Петька стыдливо спрятал руки под стол). Я тебе так скажу, брат, — худо мне было бы без Петьки…

Петька слушал и успокаивался, снова придвинул к себе миску, несмело потянулся за конфеткой леденцом. Настя улыбнулась по-доброму, с грустинкой, показывая пустотину меж темных щербатых зубов.

— Слухай-ка, брат… Весной учителка ко мне заходила. Молоденькая такая, тонюсенькая — Анна Петровна. Из города недавно прислали. Стала на пороге: «Здрасьте, — говорит, — Ивановна». — «Здрасьте», — отвечаю. А она молчит, жмется к стенке, и как бы ей холодно — в платок кутается. Что ж вы, — говорю, — милости просим, молочка ль не хотите?» Я только корову подоила, парным ее хотела попотчевать. А она в хату не проходит, только смотрит так пристально на мою вдовью бедность, спрашивает: «Так, значит, здесь и живет Петя?» — «Здесь, а где ж ему жить, — говорю, — ай натворил что в школе?» — «Да нет, ничего особого, вчера окно в классе разбил. Но вы его не ругайте, не нарочно он это…» — «А учится как?» — «Плохо учится, Ивановна. Да только не беда это…» Вот те, думаю, и раз: то не беда, это. «Может, его посечь?» — спрашиваю. Она так и замахала руками: «Что вы, Ивановна!.. Если бы вы знали, какой он у вас хороший. Просто чудесный мальчик!» Засмеялась ласково и — за дверь… Такая непонятная учителка. Зачем приходила — неизвестно. Вот теперь и гадай, чем же хорош мой Петька, коль и стекла в школе бьет, и с ученьем…

Настя не договорила, потому что Ванька, видя, что все заняты мамкиным рассказом, взгромоздился на лавку, хотел достать себе со средины стола баранок, но оступился и полетел на пол. Ревел он басом. На лбу его мигом вскочил и загорелся здоровенный желвак.

Пока Ваньку успокаивали, Петька бочком придвинулся к Вовке, шепнул ему в ухо:

— Айда утречком за грибами.

— Айда! — встрепенулся Вовка, который в жизни своей не собирал грибов.

Он залез на полати почти счастливый, почти примиренный с деревней, с начавшимся для него деревенским житьем-бытьем.

Утром они встали чуть свет. За стенкой звенели ведром, слышалось упругое цвяканье молочных струек — Настя доила корову. Собирались тихо, молчком, но отец все же проснулся, приподнял с подушки потную, лохматую голову с прилипшей ко лбу челкой, пробормотал недовольно: «Вы куда, пострелята?» Вовка открыл было рот, чтобы заныть по-привычному: «Отпусти, папка-а…» — но отец всхрапнул натужно и заснул снова.

Но главное было не разбудить Ваньку с Дунькой: прицепятся репьями — возись тогда с ними. Мальцы облегченно вздохнули, выскользнув на улицу, но едва отошли от хаты, как в затылки им так и врезался пронзительный голосок Дуньки: «А мы?» Она бежала за ними, таща за собой Ваньку. Дунька была простоволосая, в коротком зипунке, а Ванька выскочил из хаты в чем спал — в холщовой рубашке до пят.

— Дура! — заголосил Петька. — Хоть бы малого дома оставила!..

А Дунька знай бежала, высунув острый язычок, и карапуз Ванька, спотыкаясь, путаясь в рубашке, поспешал за нею.

— Уродились вы на мою шею, идолы! — сказал Петька, но беззлобно, видно сразу примирившись с тем, что от мелюзги не избавиться. Он остановился, поджидая брата с сестрой. — А куды грибы ложить будете?

— В подол мы, — басом сказал Ванька и задрал рубаху до самого пупка.

— Ой, срамник, — хихикнула Дунька и сунула палец в рот, застеснявшись Вовки.

— Ну досыть лясы точить! — прикрикнул на нее Петька и тряхнул чубчиком: — Иттить так иттить.

А идти с Ванькой было сущее наказание. То ли по причине кривых ног, то ли глуп он был по малолетству, только все его тащило куда-то в сторону. То он натыкался на камень-валун и падал, как сноп, всем туловом в пылищу, то валился в придорожную канаву, и Дунька вытаскивала его оттуда волоком, ухватив за ворот, то он просто останавливался, столбом стоял и, выпучив глаза, дивился на какую-нибудь ерундовину — букашку, ползшую по былинке, или сороку, стрекотавшую в ольховых кустах.

Впрочем, Вовка с Петькой скоро перестали оглядываться, ждать меньших — не спеша пошли своим ходом. Петька сдуру полез на жнивье, думал срезать угол поля, да только себе в убыток: из земли торчали крепкие, как медные гвозди, задубевшие на ветру и солнце соломинки. И босоногий Петька начал смешно подпрыгивать, корчиться, хотя и виду не подавал, что ему больно.

А Вовка в своих сапожках давил соломинки, ломал их до смерти и поглядывал снисходительно, даже чуточку с жалостью на бедняцкое Петькино бессапожье. И любо ему было, опустив глаза, ловить неторопливое снование взад-вперед острых кожаных мысов, прислушиваться к упругому, свежему, веселому поскрипыванию подметок.

Что ни толкуй, а сапоги — это была вещь, и это понял и признал наконец Петька, когда он, с муками преодолев стерню, завистливо покосился на сапожки брата и сказал с чувством:

— Эх, мне бы такие!

— Тебе-е, — насмешливо протянул Вовка. — Да ты знаешь, чудик, сколько они стоят?

Вовка надеялся втайне, что брат, как и тетка Настя, положит сапожкам высшую цену — сто целковых. Но Петька, видно ни бельмеса не смысливший в ценах, простодушно брякнул:

— Ай рупь?

— Рупь? — крикнул Вовка, задрожав от обиды. — Такие сапожки — рупь? А ну смотри, голова садовая…

Он поворачивал ногу и так и эдак, показывал товар лицом. А напоследок, чтобы окончательно добить Петьку, раскаянно переживавшего свою промашку, поднял ногу и показал то, чего не было видно снаружи, но что, вне всякого сомнения, составляло глубинную суть сапожек, самую их душу.

— Подковки! — ахнул Петька, жмурясь от сияния новеньких, лишь чуточку стершихся полукружий под мыском и на каблуке. — Железные!