Страница 8 из 67
Но не Оленька была причиной такого странного поведения Вадима. Когда они, разговаривая, свернули с центральной аллеи к пруду, он увидел, что ребята поставили на лед какую-то болванку и швыряют в нее камнями. Это был снаряд, осколочный снаряд! Вадиму показалось, что он даже видит желтый ободок на снаряде. «Восьмидюймовый!» — пронеслось у него в голове.
Он бросился к пруду. Здесь были ребята из его группы — Сафар, Алексей, Евгений Шабров и еще несколько учеников из слесарной группы. Откуда-то выскочили Антон и Анатолий, в полах своих шинелей они тащили мелкие булыжники. Ребята выстроились на берегу полукругом, каждый держал в руке по камню. Сафар взмахнул рукой, камень ударился о снаряд, отскочил и покатился по льду.
— Ложись! — крикнул с ходу Вадим. — Все ко мне ползком!
Не привыкшие к военной команде ремесленники остались стоять на месте, с недоумением глядя на подбегающего к ним Вадима. Теперь прицеливался Алексей.
— Осколочный! Что вы делаете?
Алексей насмешливо поглядел на Вадима.
— Военный, а трус.
Он подкинул остроносый булыжник, поймал, замахнулся, но Вадим ударил его под руку, и камень пролетел стороной от снаряда.
Алексей толкнул Вадима в грудь, но тот устоял на ногах и здоровой рукой, в свою очередь, ударил парня.
— Постойте! — Антон бросил камни и встал между дерущимися. — Драться, так на равных. Привяжи, Митрохин, Алексею левую руку.
— Я трусом никогда не был, — решительно заявил Вадим, — а драться с ним не буду. Я вам и этому дураку жизнь спас. Снаряд осколочный, площадь рассеивания самое меньшее двести метров. Пусть он не разорвался, а теперь, раз его потревожили, может каждую секунду рвануть, и тогда беды не оберешься.
Алексей, насупившись, молчал. Это он нашел снаряд в заброшенном артиллерийском дзоте и притащил сюда на пруд. Ребята с интересом слушали Вадима, кое-кто уже опасливо поглядывал на лед. Прибежала Оленька. По дороге она подобрала шинель и заботливо накинула ее Вадиму на плечи.
— Кто не уйдет с пруда, — заявил Вадим, — тот хвастун, а в душе трус. Таких на войне расстреливают.
Ребята в нерешительности поглядывали на Алексея, чувствуя себя не вправе оставлять его одного, хотя теперь поняли, что затеяли очень опасную игру.
— Антон, уговори их, — просила Оленька, — тебя они послушаются.
Конечно, Антон не мог ей отказать. Он сердито пробурчал:
— Чего уставились, осколков ждете?
Ребята уходили с пруда не торопясь, потом все-таки побежали. Вадим нагнал Антона.
— Я позвоню начальнику МПВО района, а ты будешь за старшего. К пруду никого не подпускай.
— Ладно, иди.
Антон вложил два пальца в рот, свистнул и, неумело подражая военной команде, крикнул:
— Сафар, Митрохин — ко мне!
Спустя четверть часа к пруду подъехала легковая машина, из которой вышли мужчина в длинной кавалерийской шинели без погон и три девушки в ватниках. Мужчина отослал своих помощниц вглубь аллеи, чтобы закрыли подходы, а сам с мотком шнура и взрывчаткой сбежал на лед…
6
На тридцатый день занятий в мастерских ушел в самовольную отлучку Яков Пичугин. Трудно было поверить, что на такой поступок решился этот тихий и замкнутый подросток.
Думали, что Яков отправился за «трофеями», и только вечером узнали настоящую причину самовольной отлучки. Яков еще в школе увлекался электричеством и был убежден, что профессия электрика самая интересная на свете. Кто пробудил у него любовь к электричеству — неизвестно, школьный учитель или двоюродный брат, матрос, гостивший в деревне Морозовке после ранения. Жители Морозовки видели — не пойдет Яков по профессии отца, не станет лесником, не пойдет по пути деда — не станет землепашцем. Не лежит у паренька сердце ни к земле, ни к лесу. Рано проснулась у него тяга к ремеслу. Вернувшись из школы, Яков лепил из глины ролики, обжигал их в овраге, из льняных очесов свивал шнуры. Так он «электрифицировал» собачью будку, заброшенную лесную сторожку. А по вечерам, забравшись на русскую печку, мечтал о большой, настоящей работе.
Случилось так, что недалеко от Морозовки связисты прокладывали новую телеграфную линию. Угостив махоркой рабочих, Яков выпросил железные лапы, нацепил на плечо сумку с инструментом, забрался на гладко выструганный, густо пахнущий смолой столб. Сверху было хорошо видно, как вдаль уходит новая линия. Досадно было, что Сенька, председательский сын, уехал с матерью в лес и не увидит Якова за работой, потом доказывай, что он установил изоляторы на трех столбах! Для верности Яков на верху столба писал чернильным карандашом «Я. Пичугин» и ставил дату.
Односельчане, видя страсть Якова к ремеслу, отправили его учиться в Ленинград. В особняке на Инженерной улице долго не знали, что делать с неожиданно свалившимся на их голову подростком — назад не отошлешь, а до нового набора ждать почти год. Дали ему сопроводительную записку, посадили на трамвай и сказали, что нужно сойти на одиннадцатой остановке. В тот же день Яков послал в Морозовку письмо, красочно описал, как линии, сооруженные Яковом Даниловичем Пичугиным, понесут электричество в родную деревушку, и так раздобрился, что обещал Сеньке поставить в их избе люстру в семь стосвечовых лампочек и на школьном катке — прожектор. Двумя днями позже он узнал, что в сто двенадцатом училище готовят только слесарей, токарей и модельщиков. Куда податься? На Охте учат на монтеров, но там до осени не будет приема. Возвращаться в деревню, — от отца ни одной весточки. Неведомо по каким лесам Даниил Пичугин водит партизанский отряд, да и жив ли? Аграфена Семеновна, мать Якова, еще в 1942 году отправилась навестить мужа, передать письма землякам-партизанам и назад в деревню не вернулась. Пораздумав, Яков решил осмотреться. В училище кормят, одевают, учат грамоте, один раз в неделю показывают кинокартину. Но станок свой он невзлюбил. После звонка ребят не выгнать из мастерской, а он первым бежит к умывальнику. Евгения Владимировича радовали успехи в токарном ремесле Антона и Алексея, но и у них не было такой хватки, какая была у Якова. В его работе, хоть он и неохотно пока что работал, уже чувствовался будущий талантливый токарь.
С нехитрой операции — обдирки болванок — начали ученики знакомство с токарным ремеслом. На первых порах подросткам трудно было совладать со станком, резец непослушно снимал стружку, края болванки зеркалом блестят, а на середине пятнами темнеет окалина. Яков же проточит болванку — залюбуешься. Легко ему давалась и наладка станка. И вот у такого-то паренька, печалился мастер, не лежит сердце к токарному делу. Однако надежды он не терял, верил, привыкнет Яков, поймет, что рожден быть токарем.
Узнав от Николая Федоровича о просьбе Якова перевести его в училище, где учат на монтеров, Евгений Владимирович согласился не чинить ему препятствий, но предупредил, что считает своим долгом коммуниста убедить ученика и ошибочности задуманного им шага. Монтер из него получится заурядный, а токарь — знающий, пытливый, за это он, мастер, готов поручиться.
В тот день токарная группа занималась теорией. Евгений Владимирович через дежурного передал Пичугину записку. Яков догадывался, зачем его вызывает мастер, и после ужина отправился не в мастерскую, а в клуб, занял удобное местечко в десятом ряду. Сеанс начался с опозданием. Из кинобудки доносилось сухое потрескивание, механик перематывал ленту. От ожидания у Якова испортилось настроение, — за все хорошее, что делал для него Евгений Владимирович, он платит черной неблагодарностью! Не имеет он права отказываться от встречи с мастером.
В зале, мигнув три раза, потухла люстра. Из кинобудки вырвался сноп света. Яков смотрел на экран, где менялись надписи, и ничего не понимал, ничего не видел, а показывали самую его любимую картину — «Юность Максима». Не лучше ли все-таки пойти в мастерскую, выслушать мастера и честно признаться в увлечении электротехникой? Он встал и пошел к выходу.
Механическая мастерская была погружена в мягкий полумрак, тускло светили пожарные лампочки, освещая дымящимся красным светом проходы. Темными однообразными глыбами вырисовывались в полумраке токарные станки. Падавшая из окна конторки широкая яркая полоса света пополам делила мастерскую. Яков толкнул дверь в конторку, вошел. Евгений Владимирович сидел за столом в удобном кресле, читал газету, сбоку стоял продолговатый сундук с ученическими работами. Усадив Якова на табурет, Евгений Владимирович подал ему пакет серой ваты и строго заметил: