Страница 8 из 58
Беда редко приходит одна. Ровно через неделю после суздальской катастрофы вспыхнул ночью пожар в Кремле. Не первый раз горела цитадель русской столицы, но пожар 14 июля 1445 года был, по-видимому, одним из самых страшных. Город выгорел весь. Не только «ни единому древеси в граде не остатися», но и «церкви каменные распадошася, и стены градные каменные падоша во многих местех». Бедствие усугублялось теснотой – в узкие переулки Кремля, как всегда при угрозе нашествия, сбежались люди из «градов множества» со всем имуществом, которое только можно было взять с собой. Все было охвачено пламенем. Горела казна великого князя, в дыму и огне задыхались и гибли люди, горели их пожитки… Обе великие княгини, старуха Софья Витовтовна и Мария Ярославна, покинули тлеющее пепелище и отправились в Ростов.
Печальная весть о пленении отца, рыдания матери, страшная картина ночного пожара, поспешный, тревожный отъезд – первые яркие впечатления, выпавшие на долю пятилетнего княжича Ивана, теперь старшего из сыновей великого князя, ехавшего в Ростов с матерью и четырехлетним братом, Юрием-младшим.
А московские горожане, «чернь», стали мужественно и организованно укреплять столицу. Они расправились с трусами и паникерами («начаша имати, и бити, и ковати»), сами же, «совокупившеся, начали врата градные прежде делати… град крепити, а себе пристрой домовный готовити»[49]. Не в первый раз москвичи, оставленные феодальными властями, готовились грудью встретить врага – так же встали на защиту столицы их деды, когда Тохтамыш подходил к Москве, а митрополит Киприан бежал из города.
Между тем в ставке Улу-Мухаммеда происходили важные события. В конце августа торжествующий хан выступил из Нижнего Новгорода и пошел со всей своей ордой к Курмышу на реку Суру, поближе к своей новой столице Казани. Хан вез с собой пленников – великого князя Василия и Михаила Верейского. Шли, видимо, переговоры с Василием, и эти переговоры не удовлетворяли хана. Пленник оказался неуступчив. Тогда Улу-Мухаммед обратился к его сопернику, Шемяке. В Углич отправился ханский посол Бигич.
Посол Улу-Мухаммеда был торжественно встречен Шемякой. Приняв большую «честь» от углицкого князя, Бигич возвращался к своему повелителю в сопровождении посла Шемяки, дьяка Федора Дубенского. Соглашение в принципе состоялось – Дмитрий Юрьевич готов был на все, чтобы помешать своему двоюродному брату вернуться на великокняжеский стол. На Русскую землю готова была петля еще одного ига – казанского.
Но и великий князь Василий сумел оценить обстановку и вовремя пойти на уступки хану. Из двух зол приходилось выбирать меньшее. Василий вынужден был в конце концов согласиться на «окуп, сколько может» – выплату контрибуции, размеры которой предстояло еще установить. С этим обещанием 1 октября, в день почитаемого праздника Покрова, великий князь Василий выехал из Курмыша на родину. Для обеспечения сбора «окупа» с ним отправились многочисленные ханские «послы» – целый воинский контингент.
В самый день отъезда великого князя из плена, под утро, «потрясеся град Москва. Кремль, и посад весь и храмы поколебашася». Проснувшиеся люди «во мнози скорби беша и живота отчаявшеся». Редчайшее для Москвы землетрясение стало как бы предвестием грядущих грозных бед[50].
Тяжелое время предстояло Русской земле – к обычному ордынскому «выходу» теперь должны были добавиться огромные платежи в пользу казанского хана… Разумеется, эта новая дань всей тяжестью должна была лечь на плечи крестьянина и посадского человека, кормильцев и строителей Русской земли. Такова была страшная расплата за опрометчивую, преждевременную атаку на поле под Суздалем. Тяжелой ценой выкупала Русь тактическую ошибку великого князя. Тяжелую цену платила за сохранение великокняжеской традиции, за сохранение первенства Москвы.
А в Москве ждали своего великого князя. С радостной вестью от Василия, «что царь его пожаловал, отпустил на великое княжение», примчался в столицу молодой Андрей Плещеев. Долговременное иго приучило радоваться ханской «милости»…
26 октября великий князь наконец прибыл в Переяславль. Здесь его торжественно встречали семья, бояре, весь великокняжеский двор. Княжич Иван с братом тоже присутствовали на этом торжестве, купленном столь дорогой ценой.
Наступила зима. По Руси ползли тревожные слухи. Суздальское пленение и Курмышский окуп не могли не нанести удара по личному авторитету Василия Васильевича. Шемяка начал плести сеть интриги. Еще до возвращения Василия Васильевича из плена он заключил союз с суздальскими князьями – злейшими врагами Москвы. В конце XIV века великий князь Василий Дмитриевич, искусный дипломат, добился от хана Тохтамыша ярлыка на Нижний Новгород, входивший до этого в удел суздальских князей. Потомки Бориса Константиновича Нижегородского не простили ему этого. Даниил Борисович навел ордынцев на Владимир – стольный город Руси был разграблен и сожжен в 1411 году, второй раз после Батыя. Борьбу за независимость своих уделов продолжало и следующее поколение суздальских князей – внучатые племянники Бориса. С ними-то и заключил договор Дмитрий Юрьевич, готовясь к решительной борьбе за московский стол. Он отдал им Суздаль, Нижний Новгород, Городец и Вятку, признал за ними право самостоятельных сношений с Ордой. В обмен на это суздальские князья должны были признать его старшинство, т. е. великокняжескую власть[51]. Шемяка не скупился – в поисках союзников щедрой рукой отдавал то, что приобреталось Москвой десятилетиями трудной дипломатической и военной борьбы.
Еще более важным был для Шемяки союз с князем Иваном Андреевичем Можайским. Он убедил князя Ивана, что Василий обещал отдать Москву и все московские города хану, а сам решил стать тверским князем. Об этом было сообщено и Борису Тверскому – он тоже примкнул к антивеликокняжеской коалиции. Бояре, и гости (верхушка купечества), «и от чернецов» – довольно широкий круг лиц был втянут в заговор Шемяки.
Дело было, конечно, не только в коварстве Шемяки. Поражение и унижение великого князя, неслыханные на Руси, развязали руки всем тем, кто был заинтересован в его ослаблении, кто стремился к сохранению и приумножению своих уделов, к консервированию порядков феодальной раздробленности. Вчерашние «друзья» великого князя становились врагами, показывая свое истинное лицо. Но сам великий князь Василий не знал или не хотел знать о тучах, сгущающихся над его головой. Только этим можно объяснить, что в начале февраля он решил отправиться на богомолье к Троице «с малыми зело людьми». Не знал великий князь, что заговорщики следят за каждым его шагом и что Шемяка и Иван Можайский стоят уже в Рузе, в двух конных переходах от Москвы.
«Если государя или другого какого человека никогда не обманывали, то он подобен животному, не имеющему понятия о добре и зле» – так характеризует средневековую мораль современник, Филипп де Коммин[52]. Опытный француз хорошо знал, что говорит, – сам обманывал своего повелителя, герцога Бургундского, и переметнулся к его злейшему врагу, королю Франции.
Как только Василий выехал к Троице, изменники помчались к Москве. Заговорщики открыли ворота. В ночь на 13 февраля Шемяка вошел в Москву. Прежде чем москвичи успели прийти в себя, столица оказалась в руках Шемяки и его пособников. Начались расправы. Были захвачены обе великие княгини, разграблена казна, схвачены и пограблены верные Василию бояре. Заняв обманом Москву, Шемяка в ту же ночь послал Ивана Можайского со многими людьми для захвата самого великого князя…
В Троицком монастыре разыгралась сцена, достойная шекспировских хроник. Не поверил Василий Васильевич известию, что идут на него Шемяка и Можайский: «Яз с своею братьею в крестном целовании, то как может то быти так». А к монастырским воротам по глубокому снегу уже приближалась длинная череда саней, крытых рогожами. В каждых санях сидело по два воина в доспехах, третий шел за возом. Захватив врасплох княжескую стражу, воины вскочили на коней и полетели к монастырю, «яко на лов сладок». Бросился Василий Васильевич на конюшенный двор, но было уже поздно – «не бе ему коня уготовано»: ведь он сам, «надеяся на крестное целование… не повеле себе ничего уготовити». Василий понял, что он в западне, и заперся в каменном Троицком соборе. Заговорщики окружили храм. И тут, вероятно, единственный раз в жизни, великого князя Василия Васильевича покинуло мужество. Со слезами умолял он своих врагов о пощаде, обещал не выйти из монастыря, постричься в монахи. Но тщетно. Не помогли ни мольбы, ни напоминания о крестном целовании – «не мыслити никоего лиха». Боярин Никита Константинович Добрынский положил руку на плечо Василия: «Пойман еси великим князем Дмитрием Юрьевичем». Голые сани с пленником и сидящим против него чернецом помчались по зимней дороге в Москву…[53]
49
ПСРЛ. Т. 25. С. 263.
50
ПСРЛ. Т. 25. С. 264.
51
Духовные и договорные грамоты… С. 119–121, № 40.
52
Коммин Ф., де. Мемуары. М., 1986. С. 58.
53
ПСРЛ. Т. 25. С. 264–266.