Поветрие

– Несть числа тому дерьму, что на свете случается, – мрачно прибавил Федор. – Ладно, Варлаам, давай ось прилаживать, а то, мать его так, из-за этого деятеля новгородского как бы до ночи не провозились.

Тут Максим решил людям не мешать и отошел чуть в сторону, к Стеше, которая в это время выкапывала скребком чуть в стороне от тропы какие-то корешки из-под земли, рассматривала их и иные укладывала в холщовую сумку, а иные бросала.

– Слушай, а ты это правду говорила, насчет видений-то? – спросил он. Весь этот день, начиная с приезда на мельню, казался ему сейчас каким-то нелепым сном, так что он, хоть и чувствовал себя глупо, никак не мог перестать расспрашивать людей о происходящем.

– Правду, – ответила Стеша совершенно спокойно, убрала скребок в сумку, отряхнула перемазанные в земле руки. – Чаще всего видится мне то, что всей Руси горе принесет. Вижу, как на Руси брат на брата пойдет, города запылают, поля опустеют. Но иногда и про себя тоже вижу: и что несчастлива буду всю жизнь, и как матушка умрет, и как я сама.

– Это, должно быть, страшно, знать, когда умрешь? – спросил Максим, глядя на Стешу с некоторым даже ужасом. Он, впрочем, не очень-то ей поверил. «Это у нее падучая болезнь,» – решил он про себя. Дядя Максимов, большой разных болезней знаток, лучше всякого знахаря, Максиму про эту болезнь рассказывал. При ней, бывает, люди нередко в припадке воображают то, чего нет.

– Вовсе нет, – ответила она, как ни в чем не бывало. – Наоборот, когда знаешь, как умрешь, то ничего на свете не боишься. Кому суждено сгореть – тот ведь не утонет, стало быть, и бояться ему в воде нечего.

– Может быть, ты и как я умру знаешь? – спросил он. Это уж из озорства просто.

– Может, и знаю, – запросто ответила Стеша. – Сказать?

Максима вдруг словно морозом обдало, хотя на дворе был жаркий день.

– Нет, не надо, – буркнул он, и отошел обратно к телеге.

Наконец, тронулись снова, но чем дальше ехали, тем с большей опаской поглядывал Фрязин на небо, делаясь все мрачнее.

До монастырских ворот добрались, когда уж совсем стемнело. Едва выехали из леса, Фрязин сделал правившему телегой Варлааму знак, и тот остановил телегу на опушке, привязал клячу. Фрязин же взял наизготовку бердыш, кивнул Максиму: дескать, идем, проводишь.

Ворота монастыря, как обычно, были на ночь заперты. Делалось это больше для того, чтоб не разбежалась скотина, чем для обережения от лихих людей: их здесь, почитай, и не водилось.

– Отец Маркел, отворяй! – крикнул Максим от ворот. Старый Маркел, бывший стрелец, служил в монастыре сторожем и привратником. Сон к нему вовсе не шел: говорил он как-то, что как уснет, сразу снится ему жена его с детишками, что в Твери на пожаре сгорели. Оттого спать он не любит – просыпаться от этого больно нерадостно.

Никто не отозвался. Максим крикнул вдругорядь, погромче. Снова тишина. Наконец, послышался за воротами какой-то шорох, словно кто-то ходил по траве у самых ворот.

– Ну, отворяй Маркел! – проговорил Максим уже негромко – он знал, что старик за воротами не спит и слышит его хорошо. – Это свои, Максим это! Привел я человека, за которым меня отец-игумен посылал.

Тишина. Только шорох, словно Маркел за воротами зачем-то трется о частокол. Максим подошел поближе, хотел заглянуть в щель между створками, но тут со стороны двора раздалось хриплое рычание, словно там был сторожевой пес, почуявший чужого. А затем створки дернулись, как будто кто-то хотел их высадить с той стороны, но не догадался снять засов. Максим отпрянул от ворот: он почувствовал тот же чесночный запах, что исходил он лесного упыря.

– Нечисто тут, – сказал он Фрязину.

– Без тебя вижу, кутья, – ответил тот, перехватив получше бердыш. – Другие ворота здесь есть?

Максим помотал головой.

– А на этих засов какой? Деревянный?

Максим теперь кивнул.

– Тогда будем прямо тут заходить. Давай, посторонись.

С этими словами он подошел к воротам, размахнулся и рубанул между створок бердышом. Раздался треск, створки ворот закачались, и тут же из них выскочил сторож Маркел в разодранной на клочья свитке и с черным лицом, словно его долго кулаками по лицу лупили.

С ревом бросился он на Фрязина, но тот долго раздумывать не стал – рубанул бердышом в грудь, так что едва не располосовал старца на две половины. Тот еще дернулся и затих на земле, уставив в ночное небо белые глаза снулой рыбины.

И снова Максим себя поймал на том, что не верит в то, что все это наяву происходит. И отец, и дядя ему внушали, что никаких упырей и прочей нечисти на свете не бывает, что являются они только в видениях, и только тем, кто Бога гневит: пьет неумеренно водку, блудит, скоморшничает, душой кривит. Но это… неужто это все взаправду?! Да еще в обители Господней?

– Чего встал, кутья? – вернул Максима к действительности окрик Фрязина. – Пойдем, посмотрим, что у вас там стряслось.

Но одного взгляда за ворота было достаточно, чтоб понять: не стряслось ничего хорошего. Двор перед воротами был весь усеян какими-то обломками, щепками, и среди них Максим с ужасом разглядел оторванное человеческое ухо и скрюченный почерневший палец. Запах стоял тошнотворный, воняло бойней и все тем же чесноком, и где-то в отдалении слышался шорох и урчание.

– Они что, все погибли? – шепотом спросил он у Фрязина.

– Нет, мать твою, на небо вознеслись, к ангелам! – раздраженно прошипел тот, вертя головой по сторонам. – Гляди лучше в оба. А то сейчас твои товарищи повылезут.

И в самом деле, словно привлеченный их говором, из-за ближайшей кельи возник толстый Никишка, тот, что Серафима вязал и сторожил. Был он раньше малым добродушным, ленивым, любил сладко поспать и вкусно поесть. Теперь же добротой от него не пахло, а пахло все тем же гнилым чесночным духом, а лицо отливало зеленью, рот же был распахнут, зубы оскалены. Монах выставил вперед руки, клацнул зубами и бросился с ревом на Максима. Казалось, все, что осталось в нем от прежнего Никишки, это голод.

Максим отпрянул назад, сжав рукоять топора. Ему было противно от одной мысли, чтоб бить топором добродушного Никишку, даже несмотря на то, во что тот превратился. Но Фрязину было проще: размахнувшись бердышом, он ударил Никишку под ребра, глубоко вонзив оружие в плоть. Тот взвыл. Загребая руками, словно насаженный на рогатину медведь, покачнулся, но на землю не рухнул. Фрязин рванул бердыш, но тот, похоже, глубоко увяз в тучном теле Никишки. Монах схватился мощными руками за древко бердыша, стал рвать на себя, отчаянно взревел.

Тут за спиной у Максима что-то оглушительно грохнуло, и все вокруг наполнилось кислым пороховым дымом. Никишка дернулся, покосился набок, в груди зазияла дыра. Максим на секунду оглянулся и увидел в дыму фигуру отца Варлаама в рясе, что, кряхтя, снимал с сошки дымящую пищаль, снимая с пояса пороховницу. Фрязин тем временем упер Никишке в грудь сапог и, ухнув, вырвал из его груди лезвие бердыша.

И вовремя. Со всех сторон уже раздавался топот ног и приглушенное хриплое рычание.

– Делай ноги, кутья! – рявкнул Фрязин и рванул в сторону ворот, Максим со всех ног бросился за ним.

– Э-эх, Господа Бога в душу мать! – раздался задорный крик стоявшего в воротах отца Варлаама, и над головой Максима пролетело что-то круглое, что он сперва принял за засвеченную лампаду. Затем за спиной громыхнуло, куда сильнее, чем от выстрела, так что он едва не споткнулся, сделал несколько шагов, прогнувшись вперед. В ушах стоял комариный писк, все прочие звуки исчезли, земля перед глазами заколыхалась, но на ногах Максим устоял, выбежал в ворота, и только за ними оглянулся.

На затянутом дымом пятачке перед церковными дверями лежали, разметанные в разные стороны, тела монахов в свитках. В одном месте валялась оторванная нога. Однако две темные фигуры все еще стояли на ногах. В одной из них Максим с ужасом узнал отца-игумена, другой же был Мелентий – долговязый шепелявый пономарь монастырский, что при жизни все ходил и бормотал что-то себе под нос.