Поветрие

Максиму и самому уже надоело на пороге торчать. Зашел он внутрь – это была жилая изба, к мельнице пристроенная. В дальнем углу горела крохотная лампада возле совершенно почерневшей от чада иконы, а под ней лежали сложенные в беспорядке друг на друга мешки – должно быть, с мукой. К потолку тут и там привешены были пучки трав и низки сушеных грибов, еще больше травы было разложено на столе, где стояло также две ступки с пестами и маленький закопчённый котел. От всего этого в избе стоял пряный запах не то лесной поляны, не то сеновала.

У окна засвечена была лучина. Возле нее на лавке сидел угрюмый парень с нестрижеными русыми волосами, примерно Максимов ровесник или чуть постарше. Что-то мастерил с охотничьим луком – кажется, тетиву перевивал. На Максима он и не посмотрел даже – только один раз быстро взглянул исподлобья, и снова за тетиву принялся. Сынок, должно быть, хозяйский. Чего, только, он, среди ночи тут сидит? Может, с самого утра на охоту собрался? Ну, да и бог с ним.

– Когда, говоришь, монаха-то этого укусили? – спросила мельничиха, протяжно зевнув и перекрестив рот. – И как звать тебя?

– Звать меня Максимом, – ответил он. – А тебя как величать?

– Василисой, – ответила мельничиха. – Вишь, по молодости была прекрасная, а теперь давно уж стала премудрая.

– А монах этот третий день уже в жару, – продолжил Максим.

– Плохо дело, – покачала головой мельничиха. – Два дня да без лечения… Ему у вас в монастыре укус-то не прижигали? Обори-траву в рану не сыпали?

Максим пожал плечами.

– Откуда мне знать? Должно быть, нет.

– Ох, худо дело, ох, худо… – снова раскудахталась баба. Сын ее в это время глядел на ночного гостя исподлобья, но ни слова не говорил.

– Ну, раз худо, так пошли за своим человеком поскорее, – сказал на это Максим.

– Кого ж я пошлю? – удивилась мельничиха. – Не Стешу же, одну, в глухую ночь-то. А сама и подавно не пойду. Страсть такая.

– Ну, тогда я сам пойду, – сказал Максим, подтянув пояс. – Ты мне только скажи, куда ехать-то. У меня конь, я живо домчу.

– Как же я тебе скажу, голубь? – мельничиха уставилась на Максим а так, словно он жуткую глупость сморозил. – К тому человеку ходить никому нельзя кроме тех, кто дорогу знает. Ежели я тебе скажу, где его сыскать, мне ж потом головы не сносить. Нет уж, чернец, поезжай-ка ты назад, в свою обитель, а я как солнышко забрезжит, быстро к тебе человека пошлю – ясным соколом прилетит.

– Мне без того человека являться не велено, – ответил Максим мрачно. Он уж понял, что по-хорошему с мельничихой не сладит.

– Ну, тогда посиди здесь у меня, выпей, вон, кваску, а то – поспи: чай, всю ночь скакал?

– Да что это за человек такой, что к нему запросто прийти нельзя? – воскликнул Максим. – Не леший же, в самом деле?

– Тьфу-тьфу-тьфу! – заплевала мельничиха во все стороны. – Ты в своем уме, ночью в лесу такие вещи говорить?!

Она несколько раз размашисто перекрестилась на закопченный образ в углу.

– Человек он, такой же, как мы, грешные, но ходу к нему всякому проезжему нет, а есть только тем людям, что у него в доверии состоит, вот навроде меня, – сказала она, отогнав нечистого. – Но ночным делом я к нему не пойду, хоть ты мне рубль серебром дай! Тем более, ты сам говоришь, что в лесу этакое…

Максим подивился: ничего такого он, кажется, не говорил. Стало окончательно ясно, что добром от нее ничего не добьешься.

– Ты баба эти разговоры брось, – сказал Максим. – Отец-игумен тебя возле монастыря терпит, хоть и знает, что ты не всегда божескими делами пробавляешься. А мог бы и епископу в город отписать, живо бы к тебе стрельцы нагрянули.

– А ты меня стрельцами не стращай! – баба выпятила грудь. – Ты вообще что за воевода, стрельцами он тут мне грозить будет!

– Я не стращаю, – ответил он. – А просто нужно добро помнить. Отец-игумен меня просил, чтоб как можно скорее привели твоего человека – это значит, дело вправду не терпит.

– Да уж ясное дело, что не терпит, – вздохнула мельничиха, подуспокоившись. – Но и ты-то чего от меня хочешь: чтобы я, старая, среди ночи туда пошла?

– Да Господь с тобой! – воскликнул Максим. – Чего тебе самой по ночам ходить, когда у тебя, вон, сын, здоровый лоб, сидит?

Он кивнул в сторону парня, который уж приладил свою тетиву и теперь следил за их перепалкой внимательными серыми глазами.

Когда Максим сказал про сына, мельничиха сперва воззрилась на инока, как на безумного, потом перевела взгляд на сидящего на лавке парня, а затем вдруг ни с того, ни с сего расхохоталась, так что чуть на пол не шлепнулась. А парень, переглянувшись с ней, тоже рассмеялся, и хоть смех его был низковатый, с хрипотцой, но до Максима тут же дошло, что никакой это не парень, а девка, коротко остриженная, в портки и зипун наряженная.

Тут же он почувствовал, как краснеет.

– Извини, голубь, – сказала Василиса, отсмеявшись. – Сынок у меня один только был, да я его, крохотного еще, схоронила. А ныне у меня только дочка Стеша, вот, прошу любить и жаловать.

Максим странной девице коротко поклонился.

– Могу я, конечно, ее послать, но только если дашь своего коня, – сказала мельничиха, раздумчиво. – На коне еще – туда-сюда. Не догонит никто, глядишь.

– Как же я коня дам? – ответил Максим. – Конь монастырский. Сядет на него твоя дочь – ищи ее потом да свищи, а что я келарю скажу?

– Тьфу ты! – сплюнула мельничиха раздраженно. – Тут такое творится, а он думает только о том, чтоб клячу не увели! Ну, сиди тогда тут, стереги ее до утра!

– Ты меня, матушка, с ним отпусти, – сказала вдруг девица. – На одном коне как-нибудь доедем. Мне с ним худа не будет, я знаю.

И как-то так она по-особенному сказала слово «знаю», словно в нем заключалось нечто тайное, только промеж ней и матерью известное. Мать в ответ на нее тоже посмотрела по-иному, чем прежде.

– Ну, коли знаешь… – протянула она с сомнением. – Тогда поезжай, конечно. А все-таки, ночным делом… Ну, да ладно…

– Только ты, инок, ее береги, – сказала напоследок Василиса, когда они уж на двор вышли. – Одна она у меня, больше никого не осталось.

– Ох, матушка, – Стеша поморщилась. – Я чуть не каждый день в лес хожу, и без коня, и без него, вот, а ничего со мной не делается.

Помог ей Максим взобраться на конскую спину, затем сам сел позади, стараясь к девице не прикасаться – иноку это ни к чему. Волосы Стеши пахли полынью и еще какой-то травой, незнакомой и пряной. Максим со смущением подумал, что сидеть к ней так близко ему очень нравится, но старался эту мысль от себя гнать. Он и так-то не много девок видал, живучи сперва в усадьбе дяди, домоседа и отшельника, а затем – в монастыре. А уж чтобы девки ходили в портках, обтягивающих крепкие бедра – этакого стыда он и вовсе не видывал. А Стеша, кажется, этим не смущалась нисколечко.

– Как же ты можешь знать, – сказал ей Максим, когда они потихоньку выехали со двора мельничихи, – что со мной тебе худого не будет?

– Да уж я знаю, – ответила Стеша коротко. – Я в лес завсегда одна хожу. Там поневоле научишься чувствовать, где лихо притаилось, а где его нет.

– И что ж, во мне нет его?

– В тебе-то? – Стеша усмехнулась. – Нисколечко.

– Ну, положим, что так… Но вдруг что помимо моей воли в лесу случится?

– Коли и случится… все равно, я жива останусь. Мне это явлено было, – ответила она непонятно. – Долго говорить, ты не поймешь. Но матушка знает, что коли мне что явлено, то, значит, так и будет.

– Видение тебе, что ли, было? – переспросил Максим. Отец-игумен всегда говорил, что видения пророческие Господь посылает только святым подвижникам, которые пред тем много Ему порадели. Стеша на святую подвижницу совсем не походила, да и много бы порадеть не успела при всем желании – уж больно молода. Таким видения известно, кто посылает. Точно не Господь.

– Неа, не видение, а… – Стеша на миг призадумалась, – просто знаю, и все. Находит на меня иногда: трясет меня так, что иной раз головой об пол бьюсь и себя не помню. И в ту пору я всякое я вижу такое, над чем в грядущем люди плакать будут.