Поветрие

Мина помолчал немного, а потом прибавил:

– А крестьянина я того потом топором зарубил. Потому что ничего нет поганей того, что он сделал.

По средам Мина Максима после обеда не трогал, а вместо этого отправлялся Максим с отцом Варлаамом либо на охоту, либо просто пострелять из пищали по дощатым целям, которые тот выстроил в ряд на окраине села.

Тот был учителем куда как более милосердным, большею частью рассказывавшим разные истории и прибаутки, и любившим, в то же время, послушать, когда Максим пересказывал ему «Смерть Артурову». Но и про ученье тоже не забывал: выдавал Максиму пороха, которого в селе хранился огромный запас, наставлял, как стрелять следует.

– Ты не ерепенься! – говорил он Максиму после очередного промаха. – Не тараканься! Успокойся сперва, а потом стреляй. Тогда и руки дрожать не будут, и завсегда во всякую цель попадешь. Пищаль-то пристреляна – на загляденье просто!

Как бы желая показать, что пищаль и впрямь пристреляна, отец Варлаам брал ее, ставил на сошки, тщательно наводил, прикладывал фитиль, пищаль оглушительно рявкала, наполняя поляну горьким дымом, и через пару мгновений можно было уже различить, что он уложил пулю почти в самый центр мишени.

– Видишь, каково? – говорил он Максиму, приосанившись. – А знаешь, отчего? Оттого, что я ни о чем не беспокоюсь. Чего понапрасну сердце себе волновать? Что Богу угодно, то и будет, а чего не угодно – того не будет.

Но Максиму эту науку постичь никак не удавалось. Все он волновался: попадет или нет? Покажет или не покажет себя искусным стрелком? Заслужит или нет от Варлаама похвалу? Оттого руки его слегка подрагивали, да и плечо иной раз дергалось сильнее нужного, и пуля сызнова уходила куда-то в кусты.

После этого Максим с горечью думал, что легко отцу Варлааму, одинокому старому обжоре, ни о чем не волноваться. Что ему, в самом деле? Жизнь свою прожил, а теперь нет у него ни печали, не воздыхания. Впрочем, должно быть, он и всю жизнь таким был: ел, пил, балагурил, ни о чем не задумывался.

– Что же, ты никогда ничего не боялся? – спросил он как-то Варлаама.

– Отчего ж? – ответил тот. – Раньше много боялся. Боялся, что жена разлюбит. Боялся, что приход отберут. За детей тоже боялся, что с ними что случится. Еще боялся, что по миру пойду, есть будет не на что. Ну, а теперь чего мне бояться?

Призадумался над этим Максим. Если этак рассудить, то ему, одинокому сироте, выходит, тоже бояться особенно нечего? Однако же, отчего-то у него, все равно, так, как у Варлаама не выходило. Как станет стрелять – так обязательно о чем-нибудь да переживает.

 ***

Иной раз Максиму учение давалось очень тяжело. До того тяжело, что думал он бросить все, послать к чертям собачьим и Фрязина, и Мину с его мучительской наукой и отправиться самому по белу свету или пристать к какой-нибудь обители. И то сказать: он грамотный, может книжником сделаться. Почетное дело: сиди себе в тихой келье, шелести бумагой, пиши летопись или своди келарю его цифирь. Куда как лучше, чем свинцовой чушкой махать, тем более, когда тебя к настоящему делу не подпускают.

Время от времени Фрязин уезжал из Воскресенского, когда призывал его кто-нибудь по делу. Как говорил мина, раньше так часто их не тревожили, а в это лето – словно с цепи сорвались упыри. Всякий раз Максим просил Фрязина взять его с собой.

– Нет, не возьму тебя пока, – отвечал тот неизменно, а однажды прибавил, что не хочет, чтобы Максим примеру прочих последовал.

Максим тогда стал его расспрашивать, про каких это еще прочих он говорил, но тот ничего не отвечал, только мрачнел челом и отмахивался.

После только Максим выпытал у Мины, что, оказывается, до Максима и в самом деле Фрязин трижды брал себе ученика, и все трое погибли. Двоих растерзали мертвецы, а один угодил в стрелецкую облаву, когда ловили разбойников под Кашином, да так, видно, и сгинул, потому что вестей от него не было.

От этакой истории стало Максиму не по себе. Решил он, что, похоже, надо или и впрямь бежать отсюда, или приниматься за учение хорошенько – от этого будет жизнь зависеть.

Впрочем, когда начались первые осенние дожди, учения стало поменьше, потому что начался главный промысел, которым живо было Воскресенское. На полянах, которыми изобиловали здешние леса, да по опушкам начали вылезать из-под земли белые крепкие грузди какого-то особого сорта, которого нигде в округе больше не было, и который, как уверял отец Варлаам, будучи правильно засолен, превращался в истинную амброзию, такую, что и на царский стол подать не стыдно. За этими-то груздями все население Воскресенского отправлялось в лес на целый день, распределив между собой все окрестные поляны. Приносили большими корзинами, чистили, укладывали в бочки, а затем над ними принимался священнодействовать отец Варлаам, помолившись предварительно и приняв для ясности ума пару чарок рябиновой настойки. Рецепта засолки никто, кроме него, в точности не знал, но выходило и впрямь изумительно, Максим пробовал. Бочки потом ждали весны, чтобы потом спустить их на струге по реке в город Зубцов и там продать либо обменять все потребное в хозяйстве. Ну, а одну-другую бочку сами, конечно, съедали за зиму. Как же, у ручья да не напиться?

Когда началась зима, пошло другое учение. По вечерам Фрязин приходил к Максиму в его избу и рассказывал, что нужно ему знать для упокойного ремесла. Иногда расспрашивал его о том, что в прошлые разы говорено. Иногда просто разговаривали по душам, но на такие разговоры Фрязин был не тороват, больше норовил свернуть на дело.

К примеру, как-то раз зашел разговор о том, почему люди, когда приходит упырное поветрие, не стрельцам и дворянам в ноги падают, а ищут по лесам упокойщиков.

– Потому что у этого дела свои тонкости есть, которые простому воину неведомы, – отвечал Фрязин рассевшись на лавке и потянувшись. – Многие, скажем, как увидят упыря, сразу норовят бить его в голову, как били бы человека, чтоб наповал свалить. Это большая ошибка, и немало таких, кому уж она стоила жизни.

Максим при этом тут же вспомнил, как и сам он, когда они со Стешей наскакали в лесу на упыря, именно так и сделал – рубанул его топором в голову. А тот потом стоял с топором в башке и на Максима скалился.

– Почему так? – спросил Максим.

– Бог его знает, – ответил Фрязин. – Я ж тебе не колдун и не знахарь какой, чтобы такое ведать. Отец Варлаам говорит, дело тут в том, что душа у человека помещается в голове: как в нее ударишь хорошенько, так враз душа вон. А упыри – те, ведь, уже померли, души у них нет уже, только злоба. И помещается эта злоба не в голове, а в хребте. Вот как хребет им перерубишь – шею ли или ниже, все равно – так они тут же и затихают: ну, ты сам видал. Туда-то и надо метить. Потому и бердыш – лучшее против них оружие. Потому что им, ежели умеючи, легко прорубить до хребта. Саблей не всякий так сможет, да и сама сабля нужна правильная. Из пищали же в упыря стрелять вовсе плохая затея, если ты не такой умелый стрелок, как батюшка Варлаам. Одной пулей перебить хребет нелегко.

Еще узнал Максим, что боятся упыри огня и дыма, но не сильно. В костер не сунутся, и большим костром можно их остановить, но ежели будут они за костром чувствовать живых – не уйдут.

А живых они чувствуют, видимо, по запаху и по звуку, а вот видят ли очами – этого Фрязин доподлинно не знал, но подозревал, что не видят. Однако эта слепота их менее грозными противниками не делала.

Еще одной слабостью мертвых было то, что их чрезвычайно привлекал крик, особенно если крикнуть по-особенному: как Фрязин говорил, прокричать зайцем. Звук получался неприятный, какой-то по-бабьи писклявый. Если его издать достаточно громко, упырь побежит к тебе, даже бросив жертву.

Как Фрязин как-то со вздохом сказал, звук такой подчас сами по себе издают от страха столкнувшиеся с упырями ребятишки, и издают на свою беду, потому что после этого упырь уж их не отпустит.

Он также сетовал, что если б был у него отряд хотя бы человек в десять, он мог бы распределить между ними роли, как их распределяют охотники. Одного определить в загонщики, другого – в приманщики, третьего – в засидку посадить. Тогда бы можно было быстро и почти без опаски целые леса очищать, и, может быть, вовсе извести на Руси упырей лет за десять. Но набрать такой отряд Фрязин не мог, кому попало в этаком деле не доверишься, приходилось обходиться, как есть.