Поветрие

– Прямо, словно Земля Обетованная, молоком и медом текущая, – причмокнул отец Варлаам, а затем взял с телеги кусок медовой соты и стал сосать, пачкая сладким пальцы.

– А что же ты тогда назад вернулся? – спросил Ярец. Ему стало диковинно. С таким удовольствием рассказывал Фрязин о своем венецейском житье, а вот, сидит же теперь среди леса в Тверской глуши.

– Да черт меня дернул! – Фрязин скривился. – Не смог усидеть. А все Епифан Соковнин, что послом ездил к венецейскому дожу, и как раз через наш городок проезжал. Как он узнал, что я русский, сразу прибежал ко мне и стал плакаться, что на Руси и то неладно, и это нехорошо. И главное, тарахтит без умолку, слова глотает, глаза горят.

Это я потом понял, он оттого тарахтел, что больше ему выговориться не с кем было. И то сказать: со своими о таком страшно говорить, а чужие не поймут. И что казни царь сызнова затеял, и что Москва после Гиреева нашествия так и не отстроилась, и что полякам Бог за грехи наши одоление послал, так что они сперва наших из Ливонии выбили, а затем и нашу исконную землю воевать принялись. Всякого он, короче, мне порассказал, но сильнее всего меня за живое задело то, что поветрие снова появилось. Целую ночь я после этого разговора не спал, а наутро сел на коня да поскакал к синьору Альбини. Сказала ему, дескать, отпусти меня со службы, хочу в родную землю отправиться.

Он, конечно, мне попенял, что бросаю всю компанию не вовремя. Тогда в самом деле назревала война с генуэзцами, каждый воин был на счету. Но отпустил, спасибо ему. Был уж у меня в то время и конь, и пансырь, и пистоль, и деньги. Приехал я на Русь, в Смоленск, да там и встретил Мину Макарова, старого моего знакомого, бывшего купца. Он-то и устроил, где мне обосноваться, подсказал село давно заброшенное, в стороне от дорог. А по дороге туда мы вот этого встретили, – Фрязин указал на Варлаама, – пьяницу бездомовного. С тех пор живем в Воскресенском тем, чем промыслим. Нашли верных людей, которые нам сообщают, где поветрие снова открылось. Едем туда, унимаем мертвых с Божьей помощью, а люди добрые нас награждают, чем могут. Так и живем.

– Что же, вы одни на всю Русь с этой напастью боретесь? – спросил Максим.

– Да нет, не одни, – ответил Фрязин, отчего-то сразу помрачнев лицом. – Есть еще люди, вроде нас. Которые сами по себе, а какие и еще от особого приказа остались. Того самого, в котором твой батюшка состоял, до того, как в посольские люди податься.

– А что это был за приказ-то? – спросил Максим.

– А ты не знаешь? – Фрязин уставился на него с удивлением.

Максим помотал головой.

– Мне дядя вечно говорил, что после, после, а сам так и не сказал, – ответил он. – Он человек такой… запуганный.

– Битой собаке – известно, только палку покажи, – вставил отец Варлаам и тут же поправился. – Это я не дядю твоего так величаю, не подумай.

– Короче, приказу этому имя – Чародейный, – проговорил Фрязин, невольно понизив голос. – И занимались они там – сам понимаешь чем. Я-то так… на побегушках у них был. Туда сходи, тому грамотку передай. Настоящих-то их дел не видал. Но сейчас бы они очень пригодились, когда поветрие сызнова пришло.

– А теперь отчего этого приказа нет? – спросил Максим.

– Теперь… – Фрязин покачал головой, поскреб бороду пальцами. – Теперь на Руси много чего нет, что прежде было. Лет пятнадцать тому назад разогнал государь этот приказ, как зачинщиков смуты, и даже поминать о нем запретил. Теперь, говорят, те из его дьяков, кто выжил, тайно на Руси живут по лесам и с поветрием борются.

– Так ты один из них? – спросил Ярец.

Фрязин в ответ покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Я – сам по себе.

И после этого он как-то сразу замолчал, принявшись с мрачным видом уплетать Варлаамову кашу. Отец Варлаам пытался снова его расшевелить и сподвигнуть на то, чтобы он что-то интересное поведал о своем фряжском житье, но тот уж отвечал односложно или только головой мотал, так что скоро все, наевшись до отвала грибного варева, улеглись спать.

***

Так ехали они почти неделю то проезжими трактами, то узкими лесными тропами. Последними – чаще. Города и крупные селенья объезжали стороной. Отец Варлаам объяснил, что это чтобы там никто не позарился на скарб с повозки. А то ведь враз обвинят в разбое и святотатстве, повесят на воротах, а добро приберут себе.

Один раз не свезло им, нарвались на отряд из троих конных, которым пришлось отдать по мешку овса, да главному Фрязин еще что-то серебром приплатил. После отец Варлаам пояснил, что те не стали проезжих совсем уж грабить, потому что смекнули: те идут с оружием, и может выйти худо. Место глухое, земля сырая – в таких местах лучше с оружными путниками расходиться полюбовно.

Так что проезжали только маленькие деревеньки и хутора, большей частью или погорелые, или заброшенные. Те же, где кто-то все же жил, при появлении чужих тоже словно вымирали. Не выбегали посмотреть на проезжих даже ребятишки – видно было, как матери сгоняют их в избы, и те разве что в окна выглянут, да и то с опаской.

– Жизнь на Руси стала какая-то мышья, – сказал отец Варлаам, проезжая одной из таких деревенек. – Прячутся все при свете Божьем по углам, чтобы ни кот не закогтил, ни хозяин кочергой не запустил. А чуть стемнеет – вылезают осторожно и норовят что-нибудь стянуть, пока кот спит.

– А вы разве не так же живете? – спросил Максим.

– И мы так же! – рассмеялся поп, хлопнув Максима по плечу. – Я разве что говорю? Как все, так и мы.

Наконец, спустя несколько дней дороги, приехали в большое село. Точнее, большое оно было когда-то: дворов набралось несколько десятков, а посредине даже церквушка деревянная, а рядом с ней – кузня. Вот только почти все дворы стояли пустыми и заросли травой и кустарником, так что иных домов почти не было видно.

Только в ближних к церкви дворах теплилась жизнь: у плетня бородатый мужик точил с громким скрежетом косу, низкорослая крепкая баба несла коромысло с ведрами, а из кузни слышалось лязганье молота.

– Ну, вот, слава те Господи, добрались, – сказал Варлаам, перекрестившись на показавшийся впереди деревянный крест. – Вот, смотри, княжич, здесь мы и живем.

– Что же это за село такое? – спросил Максим. – Чье оно?

Выглядело это совсем непохоже на разбойничье логово, которое его воображение рисовало, пока ехали сюда.

– Известно, чье, – ответил Варлаам. – Кто смел, того и село. Зовется оно Воскресенское. Раньше-то оно было боярина Сукина, а теперь уже лет десять, как по всем писцовым книгам значится, как в запустении находящееся. Сукин его, должно быть, и до сих пор числит своим, только никаких прибытков с него не имеет, так как по его мнению здесь с последнего поветрия никто не живет. Ну, а мы так… тихонечко. Мы уж люди такие, что о нас ни в каких книгах не пишут. Государевы люди сюда тоже не заезжают, потому что глушь дикая. Зато кому надо, те сюда знают дорогу. Если где в окрестных уездах случится снова поветрие, непременно найдется кто-то, кто нас известит.

– Эй, Мина! – крикнул Фрязин, когда повозка встала возле самой кузни. – Хватит по железке молотить, принимай гостей!

Едва он крикнул, как стук и впрямь затих, а миг спустя выскочил из дверей здоровенный мужичина, повыше Фрязина на целую голову, хотя и тот был ростом немал. Обхватил он Фрязина в объятья медвежьим, сдавил так, что как только у того кости не захрустели!

– О, Фрязин! – воскликнул он. – А я чай, пропал ты уже, заели тебя мертвяки!

– Меня заесть не так-то просто! – усмехнулся Фрязин. – Подавишься и зубы выплюнешь! Вот, Мина, принимай себе ученика.

– По кузнечному делу, что ли? – спросил богатырь, разглядывая Максима с сомнением во взоре. Кажется, для кузнечного дела он Максима нашел негодящим.

– Нет, по воинскому, – сказал Фрязин. – Ты бердышом машешь получше моего – вот и его тоже выучи.

– Это можно, – кивнул Мина, протягивая Максиму здоровенную лапищу. – А где ты взял-то сего молодца?