Страница 13 из 20
Главное, что кровно обидело и задело за живое нашу дирекцию, было – как мог я, директор музыкального училища, получающий «у них» жалованье, значит, по их понятиям, «подчиненный им», «их служащий», позволить себе сказать им же, что не признаю за ними права вмешиваться в дело, которому они материально не помогают и тем самым не выполняют своей главной функции.
Мои богатые меценаты, фабриканты и банкиры, очень обиделись и подали на меня жалобу в главную дирекцию Русского музыкального общества.
В это время в Ростове-на-Дону был объявлен концерт Рахманинова[55]. Дня за два, за три до концерта в музыкальном училище был получен из Петербурга от главной дирекции пакет на имя Рахманинова, а кроме того, мне и местной дирекции оттуда же было прислано извещение, что Рахманинову поручается расследование всего моего с дирекцией конфликта.
Сам Рахманинов о предстоящей ему в Ростове-на-Дону роли судьи, очевидно, ничего не знал, так как на следующий день я получил от него телеграмму с извещением о времени приезда и просьбой встретить его.
Встретить Рахманинова, моего самого большого друга, с которым мы чуть ли не семь лет жили как родные братья, в одной комнате, было большой радостью, но… когда я узнал, что Рахманинов приезжает сюда не в качестве моего друга, а судьи или, может быть, даже прокурора, я встречать его, конечно, не поехал.
Как потом Рахманинов мне говорил, мое отсутствие на вокзале очень огорчило его, но приехав в гостиницу и просмотрев мое дело, присланное ему из главной дирекции, он тут же подумал, что я поступил правильно.
Ознакомившись с материалами, Рахманинов немедленно вызвал к себе в гостиницу председателя и помощника председателя дирекции. Подробно переговорив с ними, он потребовал, чтобы в тот же день вечером было созвано заседание дирекции в полном составе, то есть со мною.
Вечером Рахманинов приехал в музыкальное училище на заседание, и здесь мы впервые с ним встретились. В присутствии дирекции он едва протянул мне руку (дирекция прекрасно знала о нашей с Рахманиновым близкой связи с детских лет), а обращаясь ко мне с вопросами, избегал местоимения «ты», стараясь говорить в третьем лице. Только тогда, когда все дело было им самим детальным образом разобрано, суровые черты лица Рахманинова разгладились, он ласково и любовно посмотрел на меня, подошел и сказал:
– А теперь поведи меня к себе и угости стаканом чая.
С дирекцией он простился холодно. Когда мы шли ко мне, Рахманинов, держа меня под руку, с необыкновенной мягкостью и искренностью сказал:
– Ты представить себе не можешь, с каким ужасом я приступил к рассмотрению твоего конфликта с дирекцией. Зная тебя, я чувствовал, что ты не можешь быть виноват. Тем не менее я очень волновался: а вдруг ты и в самом деле что-нибудь натворил? Хватит ли у меня тогда сил вынести тебе обвинительный приговор? Теперь я бесконечно счастлив, что могу открыто обнять тебя, поцеловать и сказать, что во всем этом склочном и грязном деле ты для меня чист, как голубь. С чистой совестью я могу тебя всюду защищать.
Этот факт дает мне право утверждать, что сдержанность, кажущаяся холодность и даже суровость Рахманинова – ненастоящие.
Между прочим, из письма ко мне А.Н. Скрябина от 19 января 1912 года видно не только отношение к этому моему делу Рахманинова, но и взгляд на него самого Скрябина. Вот что он мне писал из Москвы:
«…Вчера я был у Рахманинова и передал ему все, что знал о твоих неприятностях с дирекцией… Рахманинов принимает все это очень близко к сердцу и еще раз подтвердил мне свое намерение сделать все возможное для твоего удовлетворения… С Зилоти еще увидимся, он дирижирует здесь 24-го. С ним тоже буду говорить о твоем деле. Ты не можешь себе представить, дорогой мой, как оно меня задело и как мы все желаем скорого и благополучного исхода для тебя в этой поистине возмутительной истории! Чтобы им всем скиснуть!..
Искренне любящий А. Скрябин».
В жизни каждого человека материально-бытовые условия играют громадную роль и несомненно отражаются на качестве и продуктивности его творчества. Вот эти-то условия у Скрябина и Рахманинова были совершенно различны.
В ранней юности о Скрябине заботились ближайшие родственники, о Рахманинове – Зверев и Зилоти.
В зрелом возрасте, когда забота о средствах к жизни легла на них самих, положение Рахманинова стало сразу несравненно лучше, чем Скрябина, и вот почему.
Рахманинов в своем лице совмещает композитора, пианиста и дирижера, причем и как композитор Рахманинов гораздо более разносторонен и разнообразен, чем Скрябин.
В то время как Скрябин писал почти исключительно для оркестра или фортепиано соло (исключение составляет Концерт для фортепиано с оркестром), Рахманинов написал массу вокальных (хоровых и сольных) произведений, три оперы, камерные произведения (Трио для фортепиано, скрипки и виолончели, посвященное памяти великого художника П.И. Чайковского, и Сонату для фортепиано и виолончели), две сюиты для двух фортепиано, массу фортепианных произведений, четыре концерта для фортепиано с оркестром, много крупных оркестровых произведений и другие.
Скрябин как пианист, вследствие своих незначительных технических данных, да, пожалуй, и в силу того, что он никогда, конечно, после школьной скамьи не играл чужих произведений, карьеры пианиста сделать не мог. У него не было большого пианистического виртуозного размаха, наконец у него не было настоящего полного и сочного звука, которым можно было наполнить большой зал. Бесподобно в то же время Скрябин играл в небольшом помещении, в тесном интимном кружке.
Рахманинов же, как все мы знаем, считается в настоящее время единственным во всем мире пианистом, стоящим вне конкурса и вне сравнения с кем-либо. Каждый концерт его оплачивается чуть ли не десятками тысяч рублей золотом.
Скрябин как дирижер себя совсем не проявил.
Помню, как-то в дружеской беседе он пожаловался мне на свое тяжелое материальное положение. Я спросил:
– А почему бы тебе не попробовать выступить в качестве дирижера хотя бы своих произведений? Ведь ими публика очень интересуется, и твое появление на эстраде за дирижерским пультом вызвало бы большой интерес. Не сомневаюсь, что и материально ты бы значительно улучшил свое благосостояние.
На мое предложение Скрябин совершенно искренне и просто ответил:
– Ты, может быть, и прав, но… я никогда в жизни не дирижировал и даже боюсь взять в руку дирижерскую палочку.
В другой раз я спросил у Александра Николаевича:
– Почему ты не пишешь романсов для пения? Ведь романс – один из интереснейших видов творчества – материально очень выгоден для издателя, а следовательно, и для композитора.
И на этот мой вопрос я получил отрицательный ответ.
– Я не могу, – сказал мне Александр Николаевич, – писать романсы на чужой текст, а мой – меня не удовлетворяет.
Я считаю очень уместным рассказать здесь один эпизод из артистической жизни Рахманинова, который я знаю лично от него.
Когда имя Рахманинова было уже хорошо известно не только у нас, в России, но и за границей, владелец богатейшего и крупнейшего концертного агентства в Берлине Герман Вольф, «король» подобного рода дельцов-эксплуататоров, привыкший, чтобы крупнейшие артисты шли к нему на поклон и часами высиживали в его передней, «удостоил» Рахманинова «великой чести» – предложением выступить в его берлинских концертах.
На запрос Германа Вольфа о размере желаемого Рахманиновым гонорара тот назначил, не помню уж теперь, какую сумму, только сумму эту Герман Вольф нашел «дерзко-чрезмерной» и гордо ответил Рахманинову, что такой большой гонорар у него получает только один пианист – Евгений д’Альбер (в свое время действительно крупный пианист, ученик Франца Листа). На это письмо не менее гордый, чем Вольф, Рахманинов ответил:
– Столько фальшивых нот, сколько берет теперь Е. д’Альбер, я тоже могу взять.
55
Первый концерт С.В. Рахманинова в Ростовском театре состоялся 9 ноября 1922 года. На нем он исполнил Первую сонату d-moll op. 28, «Элегию», Прелюдию и «Мелодию» из op. 10, пять прелюдий из op. 28 (какие именно – неизвестно).