Страница 83 из 98
– Попомнишь еще, стерва!
И скрылся в переулке так проворно, что было ясно: возвращаться не намерен. Ольга, переводя дыхание, пробормотала под нос:
– Как пошло и убого…
И вернулась к распахнутому окну, вплотную приблизилась к девушке, так и стоявшей у подоконника – глаза широко раскрытые, пустые, ни проблеска ясного сознания… На шее ни царапинки – значит, все обошлось, это было первое свидание…
Заглянув внутрь небольшой спальни, Ольга понятливо покивала головой. Наклонилась к девушке, положила ладони ей на виски и сказала внятно, с расстановкой:
– Икону повесь, дуреха, завтра же. А сейчас ложись спать и не вздумай в следующий раз никому открывать окно… Все поняла, горе ты мое?
Девушка старательно закивала, размеренно, как китайский болванчик. Механическими движениями подняла руки, плотно притворила створки, дунула на канделябр и направилась к разобранной постели. Ольга оглянулась. Поблизости никого не было, чутье подсказывало ей, что получивший хорошую трепку упырь уже не вернется, – но для вящей надежности она нацарапала на оконных стеклах крест брильянтом из своего перстня.
Вновь оказавшись в небе над крышами, прислушалась к своим ощущениям. Она и сама не могла бы объяснить, в чем тут дело, но ей следовало навестить особняк камергера. Всякий раз, когда возникало желание подсмотреть или подслушать разговоры его и приятелей, она узнавала что-то полезное для себя – а потому следовало повиноваться внутреннему голосу…
Отыскать его, летя над крышами в ночном небе, оказалось задачей непростой – совсем не то, как если бы ходить по улицам, совершенно иные впечатления от города…
Но даже если бы она и заплутала, не нашла нужный дом, существовали, как выяснилось, надежные указатели – весьма своеобразные, надо сказать…
В ночном мраке громадный дом камергера выглядел так, будто его старательно иллюминировали к какому-то празднику. Вот только праздника сегодня не было никакого, да и иллюминация была абсолютно нечеловеческая: на гребне крыши протянулся аккуратный рядок зеленых огней какого-то особенно отвратного, болотного отлива, сиявших недобро, угрюмо; под рядами окон по всему фасаду змеилось нечто вроде светящихся гирлянд, пронзительно-синих, того же неприятного оттенка, образованных странными узорами, не похожими ни на что знакомое; из некоторых окон свисало нечто вроде светящейся бахромы, напоминавшей комья водорослей; по водосточным трубам струилось слабое зелено-буро-белое свечение, что делало их невероятно похожими на свисавших с крыши исполинских змей, зацепившихся хвостами за водосточный желоб и медленно извивавшихся, водя над самой мостовой плоскими головами. В промежутках меж всем этим порой вспыхивали, колыхались, гасли, перемещались нерезко очерченные пятна тусклого света, выглядевшие живыми. Ольга ничего не могла определить точно, но тем же необъяснимым чутьем определяла страшную силу, исходившую из огромного барского особняка – злую, решительную, к которой следовало отнестись с предельной серьезностью. Вокруг нее помаленьку смыкался липкий холод, вызывавший даже не страх в обычном понимании – скорее уж сильнейшее душевное неудобство, ощущение чего-то безмерно чуждого, мерзкого, невероятно древнего. Эти чувства были довольно схожи с теми, что она испытала, столкнувшись вплотную с обитавшим под мельничным колесом чудовищем, пережившим свои невообразимо отдаленные времена…
Впервые в сердце закралась неуверенность, даже робость – но Ольга справилась с ними усилием воли, напомнила себе, что отступать все равно поздно, карты сданы, расклад определился, драка началась, а значит, придется идти до конца.
Она, фигурально выражаясь, взяла себя за шиворот и хорошенько встряхнула: ведь уважать себя перестанешь, отступив, в совершеннейший хлам человеческий превратишься, тогда только и останется, что примкнуть к камергеру с Биллевичем и вовсю свой дар использовать исключительно себе на потребу, как они, – а так не хочется…
– Не переживай, – тихонько сказала она самой себе. – Мечтала об интересной жизни? Получай. Интересная жизнь, увы, и опасна…
Она поплыла в воздухе вдоль фасада, мимо темных окон, на некотором отдалении от разноцветных, разномастных, разнообразных огней (некоторые выглядели почти живыми существами, объемными, пухлыми, чересчур осмысленно для огней двигавшимися), стараясь не особенно пристально к ним приглядываться – порой от чересчур упорного взгляда на все это колдовское сияние начинало противно ныть в груди, и пальцы леденели, что, конечно же, было неспроста…
Очередная гирлянда, пышная, сиренево-красно-белая, вдруг колыхнулась в сторону Ольги, оторвалась от стены, и изрядная ее часть, выгнувшись наподобие петли, преградила ей дорогу – а две ядовито-зеленых медузы, ползавшие по фасаду, скоренько приблизились, повисли в воздухе, касаясь стены лишь краешком, с видом готовых броситься сторожевых собак…
Волной накатил странный сухой холод, казавшийся не морозным неощутимым воздухом, а чем-то вполне осязаемым, вроде ледяной плиты. В висках заломило.
Ольга замерла с колотящимся сердцем, боясь шелохнуться, напрягши все свое умение, посылая в окружающее пространство нечто вроде крика, означавшего: здесь никого нет и не было, кроме прохладного ночного воздуха…
То ли эти причудливые огни-твари оказались гораздо слабее ее, то ли попросту не учуяли, но гирлянда, вскоре развернувшись, вновь повисла в неподвижности, играя оттенками и переливаясь удивительно чистыми колерами, а медузы прилипли к стене на прежнем месте. Ольга осторожненько двинулась дальше. Над ее головой светились высокие аркообразные окна, слышались громкие голоса. Замерев в простенке, она прислушалась: судя по шуму, там всего-навсего кутила развеселая компания. Но ведь чутье ее никогда прежде не подводило…
Она поднялась к третьему этажу – держа руки по швам, в позе застывшего в шеренге солдата. Прекрасно знала, что невидима, но инстинктивно отпрянула, оказавшись у освещенного окна в полтора человеческих роста. Прижалась к холодной стене, выглядывая из-за лепнины.