Страница 1 из 89
Борис Яроцкий
Предчувствие смуты
Часть первая
1
В ночь с 12 на 13 июля 2001 года на Слобожанщине, на землях бывшего колхоза «Широкий лан», вспыхнуло поле.
Тридцать гектаров отборной мироновской пшеницы на глазах сельчан превращались в пепел.
Тридцать гектаров — это два пая. Один — бывшего механизатора Перевышко Андрея Даниловича и один — его жены, Клавдии Петровны, учительницы начальных классов местной школы.
Глядя, как горит пшеница, Клавдия Петровна с трудом сдерживала слезы, потом все-таки расплакалась. Ей было стыдно перед детьми, перед своими учениками, стоявшими поблизости. Она учила их не раскисать в беде, но когда беда коснулась ее лично, слезы сами покатились по щекам.
В год выхода супругов на пенсию «Широкий лан» ликвидировали. Таково было указание свыше. Колхозники села Сиротино последний раз собрались на общий сход, и председатель колхоза Алексей Романович Пунтус, низкорослый облысевший старик с глазами-щелками, объявил:
— Артельной земли больше не будет. Земля переходит в частную собственность. Каждый, кто был колхозником, получит свой пай.
Косоглазый скотник Алексей Зема, с приметным шрамом на щеке, зубоскал и пьяница, бывший десантник, громко, чтобы услышали все, картаво выкрикнул:
— А что, хрен уже по-другому называется?
Люди, не настроенные на веселье, вдруг заулыбались, и в зале от этой соленой реплики словно посветлело. Не одному же Алексею Романовичу хренотенью пользоваться. Не только начальству позволено выражаться, рядовой народ тоже умеет высказывать свои мысли за пределами нормативной лексики. Эти слова председатель слышал в передаче «Грамотей». Там высказывают много чего забавного, что в сельской глубинке вряд ли применишь: здесь говорят и думают о хлебе насущном, поэтому и выражаются прямолинейно. Как и сейчас, когда Алексей Зема попытался уточнить, что же это такое — пай? Ну не пайка же в зэковском понимании?!
Пунтус брезгливо отреагировал:
— Тебе, Леха, лишь бы идею опаскудить. За паскудство тебя и глаза лишили.
— Но-но, — огрызнулся Зема. — Я одним глазом вижу лучше, чем ты двумя. Даже то, что у тебя, дед, в штанах далеко не разбойник.
На замечание бывшего десантника сконфуженный Алексей Романович промолчал, обвел присутствующих старческим подслеповатым взглядом — не перемигивается ли кто? Никто, за исключением Перевышки, не подал и виду, что понял намек на «разбойника», — Пунтус умел мстить. Только Перевышко серой выбритой губой едко усмехнулся: ну и Леха, метко заглянул в штаны председателя!
О жестоком намеке знало все село, но молчало: семейная тайна Пунтусов, как воробей, вылетела из двора, и уже ее не поймаешь, пока будет жить село и тешиться этой необычной тайной. А тайна и в самом деле необычная.
Был у Алексея Романовича брат-погодок — Кирилл, мальчик бедовый и отчаянный, озорник не из последних; уже с весны был коричневый от загара, а руки и ноги усеяны цыпками. Неоднократно перепадало ему от матери «хлудынкой», чтобы перед сном мыл ноги. Отец — Роман Евсеевич — весело подшучивал: «Вот найдется умник, кто помочится на твои цыпки, попрыгаешь, не будешь обрастать коростою».
Вскоре умник нашелся. Это был его брат — Алексей. Летом семья обычно завтракала, обедала и ужинала во дворе, под старой ветвистой шелковицей. В тот раз во время завтрака братья сидели за столом друг перед другом. Кирилл увлеченно работал ложкой, Алексей достал из штанов своего разбойника и помочился на цыпки брата. Тот с криком убежал обмывать ноги. И когда в следующий раз за едой Кирилл почувствовал, что брат мочится на его цыпки, схватил столовый нож и чикнул брата… Зашивали порез в больнице.
На «разбойника» обратили внимание, когда Алексей Пунтус проходил допризывную комиссию. Комиссия признала допризывника годным к несению воинской службы, но негодным к воспроизводству потомства.
И воинскую службу отслужил, и женился, и взял в жены первую красавицу из села Залесье. Жена, разбитная Валентина Леонидовна, родила ему троих мальчиков и двух девочек — ребят красивых и здоровых.
Это была далеко не вся семейная тайна Алексея Романовича. Братья росли на виду у села. В отца, сутулого смуглого мужичка с короткими ногами, в детстве получившего прозвище «кавалерист», никто не пошел.
Кирилл уехал учиться в Киев. Окончил университет, женился на сокурснице, преподавал историю в школе в Борисполе. Родственные отношения с братом не сложились. В Сиротине Кирилл бывал редко, приезжал только на похороны: проводил в последний путь родителя — Романа Евсеевича, а через восемь лет и родительницу — Наталью Ивановну.
К этому времени выучился на агронома и Алексей. Райком партии предложил колхозному собранию избрать его председателем колхоза «Широкий лан», как говорили тогда, принять хозяйство по наследству. Колхозники не возражали — кому-то надо было рулить. И он рулил до того дня, когда президент Украины пан Кучма объявил: «Колгоспы збанкрутилы, розбырайте майно»…
Вернувшись с собрания, Андрей Данилович похвалил соседа:
— А Леха-то, пожалуй, прав. Без колхоза мы никто — мякина. Кому вздумается, тот нас и развеет по ветру. В колхозе мы были, как пальцы в кулаке: способному давали дорогу в жизнь, хилого не позволяли обидеть. Каждый видел свое будущее не темным, как осенняя ночь, а светлым, как солнечное утро.
— Но ты же Леху не поддержал? — по привычке упрекнула жена.
— А как? — огрызнулся Андрей Данилович, подергивая седыми усами. — Как, скажи мне, мог я его поддержать? Пунтус, при случае, может и припомнить. Мстительный, зараза, как и его дед. Помнишь, дед Роман, маленький, плюгавенький, а сучковатой палкой тебе грозился: «Не зобижай, учителька, моих внучат! А то Алешка не посмотрит, что ты баба…» И Алексей Романович грозился тебя, депутата, выпороть. Помнишь? Тогда боялись пожаловаться, а теперь и подавно. Вся власть у этих, как их теперь, у крутых. И вообще, сколько мы живем в Сиротине, столько и воюем с Пунтусами. До революции — из-за земли. После революции — тоже из-за земли. Немножко примирил колхоз. Земля стала вроде общая. Перевышки вышли на поле работать, а Пунтусы по привычке полезли в начальство. До революции пролезали в старосты, при новой власти — во всякие председатели. Один даже, помнишь, Гришка-кугут, пробился в облисполком, каким-то отделом заведовал. Потом был прокурором в соседнем районе…
Андрей Данилович вспоминал, как Пунтусы бахвалились своими заслугами (а заслуги были!), и вдруг улыбнулся, как улыбается победитель.
— Ломали нас, Перевышек, да не сломали. Не стали мы шавками. Я без сожаленья с колхозом расстался, думал, расстанусь и с Пунтусами. А они хапнули все лучшее и опять над нами коршуньем поганым… Ломают нас поджогами…
Дав мужу высказаться, Клавдия Петровна, уже слышавшая подобные рассуждения, спросила прямо:
— И что ты предлагаешь?
— Ума не приложу. Может, наши дети нам подскажут?
— У Пунтуса, Андрюша, тоже дети. Вот и пойдет стенка на стенку. Опять, как в ту Гражданскую, польется кровь.
— И все же… — стоял на своем Андрей Данилович, — надо спросить наших детей. Душа моя чует: это его дети пускают нам красного петуха.
— Может, и его, — неохотно соглашалась жена. — На них, Андрюша, не пожалуешься, ты же сам говоришь, крутые. Могут и покалечить. Им-то что, у них — деньги, а деньгами, если они весомые, бьют и даже убивают.
Клавдия Петровна умела подзадоривать мужа и умела его попридержать. Но высказаться давала: многословием человек разряжается, становится мягче, не так опасен, с ножом не бросится на обидчика, подумает о последствиях.
Мужчины-степняки — народ особый, сдержанный, но часто безрассудный: попробуй их кровно обидеть — и обида отзовется местью. Отзовется не сразу, быть может, через годы. Как вешние воды сметают плотины, так и наслоенные обиды сметают обидчиков, даже если они — опора власти. Взрывная сила копится с детства. Слушая разговоры взрослых, дети воспринимают их боли и радости подсознательно, растут-вырастают, и в их душах дают всходы первые зерна гнева. А там — как жизнь покажет…