Страница 246 из 249
Это было объявлено всенародно. А совсем неслышно было спущено в Конторе указание, потрясшее наших бойцов до глубины души, как предвестник надвигающейся катастрофы. До сведения всего следственно-оперативного состава было доведено хоть и устное, но страшное распоряжение Берии: бить – запрещается! Все виды физического воздействия на обвиняемых – исключаются!
И я вознес молитву к Богу на небеса, ибо, пока Миньку с сотоварищами не бьют, он какое-то время продержится молча, уповая – дурак! – на помощь Крутованова и мое содействие. Но чуть позднее Минька Рюмин и остальные на допросах обязательно разговорятся и расскажут о моей роли во всей этой гениальной, но, к сожалению, незавершенной постановке. Мое имя всплывет так или иначе, если я не получу какого-то генерального прикрытия. Через день, через неделю, через месяц со всей неизбежностью меня возьмут за белые руки и окунут в подвал, в соседнюю с Минькой камеру.
Мне было необходимо прикрытие. Но какое прикрытие, господи ты мой всемилостивый, можно найти от самого Лаврентия, необъятного, как небеса, и неумолимого, как рассерженный архангел?
Ужасался и думал, трясся и мерековал, страшился и прикидывал – непрерывно, неутомимо, всегда.
И придумал. Прикрытием от Берии мог быть только сам Берия. Придумал все-таки.
Вернее сказать, случай помог. Но я был готов к этому случаю. А был он пустячный – в ресторане «Арагви» встретился с пьяным приятелем – Отаром Джеджелавой.
Елки-палки! Ну ведь нельзя поверить в такое – Отар Джеджелава, анекдотический персонаж, повернувший ход человеческой истории. Должность в Конторе у него была особая – адъютант Берии, оперуполномоченный по особым поручениям. Их у Берии было двое – полковник Саркисов, скользкий жулик с хитрозавитыми губками бантиком, и Джеджелава. Саркисов был адъютант по всем официальным «деловым» делам. А особость поручений Джеджелаве состояла в том, что он занимался поставкой блядей для своего шефа. В пьяном виде он называл себя начснаббаб МГБ СССР.
Был он человечишка очень красивый, весьма глупый и совсем не злой. И очень близко допущенный к шефу. Можно сказать, интимно. Но и у нас с красавчиком Отаром были кое-какие интимные секреты. Много лет назад Джеджелава, будучи еще рядовым опером, на обыске украл золотую вставную челюсть арестованного. Она плохо лежала в чашке с водой на прикроватной тумбочке, и Отарчик переложил ее хорошо в свой карман и отнес к ювелиру Замошкину, моему агенту по кличке Дым. Вот тогда я прихватил его, отобрав обязательство о сотрудничестве.
Видит Бог, я несильно мучил его выдачей конфиденциальной информации. Я понимал, что на моем пигмейском уровне такая информация для меня бесполезна, а в чем-то, может быть, опасна. Сладкий кусок не тот, что откусить можешь, а тот, что сглотнуть способен. И отношения у нас с Джеджелавой сложились товарищески-прекрасные, хотя время от времени я тонко напоминал ему, что числится за ним кое-какой должок…
И в тот майский беззаботный вечер мы с Джеджелавой и двумя его черножопыми дружками пили в ресторане «Арагви» кахетинское вино, жрали сациви и шашлыки, говорили друг другу тосты и похабные анекдоты, и на двадцатой бутылке Джеджелава сказал мне, что любит меня, как брата. А я поднял рог с вином и ответил, что люблю его, как младшего брата, ибо братская любовь к младшему брату – она острее, преданнее и ответственнее. А Отар прослезился, расцеловал меня и сообщил:
– Брат мой названый! Месяц! Месяц всего остался! Через месяц человек, который для меня дороже отца, важнее Бога, сила ума моего и жар сердца моего, будет первым в этой стране! А я – генерал! А ты, брат, будешь у меня работать!..
Когда я подсаживал Джеджелаву в дверцу черного ЗИСа, он был уже совсем складной – без памяти, как дрова.
ЗИС с завыванием сирены умчался по улице Горького, а я дошел до ближайшего телефона-автомата и позвонил Крутованову. Опустил в щель монетку и запустил самую рискованную и страшную игру в своей жизни.
Крутованов нисколько не удивился моему звонку, будто я каждый день звоню ему посреди ночи.
– Прогуляться немного? – переспросил он и, ни мгновения не раздумывая, согласился: – А пожалуй, с удовольствием. Сейчас оденусь и выйду… Продышимся немного, разомнем уставшие члены…
Молодец – он не хотел, чтобы охрана его подъезда видела, как я шастаю к нему ночью. И конечно, боялся «прослушки» у себя в квартире. Крутованов понимал, что если я звоню ему домой посреди ночи, то повод для этого звонка лучше обсуждать на улице.
Просто два лирических молодых человека гуляют по ночной весенней Москве, продутой тополиными ветрами, и любуются на серебряный серпик ущербной луны.
А когда налюбовались импрессионистским пейзажем и я закончил романтическую арию о своем брате меньшом Отаре, Крутованов расчувствовался так, что пожал мне руку.
– В общем, я этого ждал, – сказал он. – Я так и предполагал: месяц-два ему понадобится. Но это очень уместное свидетельство… Какие есть соображения?
Я выдержал его рентгеновский взгляд и спокойно сказал:
– У нас сейчас у всех может быть только одно соображение – упредить…
Он усмехнулся:
– А силенок хватит? Кишка не лопнет?
– Это не имеет значения. Если силенок не хватит, то очень многие черепушки лопнут…
Крутованов кивнул:
– Не сомневаюсь… И пощады никто не вымолит… Завтра я подберу вас в четырнадцать ноль-ноль на Можайском шоссе, у магазина «Диета»…
Я никогда не задавал ему лишних вопросов, понимал, что вряд ли Крутованов намерился продлить наши ночные прогулки отдыхом на пленэре. И не обманулся в своих ожиданиях – прибыли мы для приятной беседы на дачу к Маленкову.
Наш вислощекий премьер в белом кителе-сталинке сидел в саду за чайным столом, а напротив него – спиной ко мне – раздавил в стороны кресло какой-то лысый толстяк. Я обошел стол поздороваться, оглянулся и увидел, что чай пьет с премьер-министром наш первый секретарь ЦК, сам Никита Сергеевич. И он пожаловал на встречу со мной! Ну что ж, не каждый день доводится мне распивать чаи, лясы точить с двумя первыми лицами державы. Поручкались со мной вожди, усадили промеж себя в плетеное соломенное кресло. А Крутованов остался стоять, по-волчьи – всем корпусом – поворачивался, оглядываясь по сторонам, потом поднялся на крыльцо, вошел в дом.
– Хотите чаю? Или кофе? – спросил Маленков – это у нас было не совещание, не экзамен мне, а дружеская встреча, приятельский визит как бы.
Пока Никита Сергеевич собственноручно наливал мне чай, из дома вышел Крутованов с подносом бутербродов. Не думаю, что там некому было услужить, но, скорее всего, этот волчина ходил проверить – всю ли обслугу отослали с этой половины дачи. Разговор нам предстоял, конечно, дружеский, но нешуточный – чего штатных стукачиков в соблазн вводить! Я выбрал бутерброд с сочной розовой ветчиной, точно такие жрал Хрущев в день успения Пахана. Я с наслаждением ел, а Хрущев радушно угощал:
– Кушай, кушай! Раньше, в старину, на Руси работника по аппетиту нанимали.
Я усмехнулся:
– Ну с этим у меня все в порядке.
– Да? Вот Сергей Павлович говорит, что у вас и с остальным все в порядке, – сказал Маленков, натянуто улыбаясь.
Я скромно потупил очи. Хрущеву было невтерпеж, он сразу взял быка за рога.
– Как думаешь, сынок, можно верить этому черножопому? Как его? Джеджелава?
– Думаю, что можно, – пожал я плечами. – Он человек внутренний, домашний, можно сказать. У них с Берией вместе развлечения, отдых и радости, а отдыхающий человек раскованнее, разговорчивее, свободнее. Да и поручения даются через близких людей.
– Ну что, вы полагаете, что это может Берии удаться? – криво усмехнулся Маленков, и я увидел, что от страха у него трясутся студенистые брылья.
– Если не принять предупредительных мер, обязательно должно удаться. Запросто! – заверил я их, входя в роль правительственного советника.
– А какие такие меры можно принять? – недоверчиво спросил Хрущев.
– Нужна помощь посторонних. Армейских, например, – сказал я. – Много сил не нужно. Тут важно грамотно изолировать Лаврентия Палыча.