Страница 236 из 249
В общем-то, нам очень помогла дубиноголовость наших контрагентов и постоянных оппонентов – американских шпионов. В их ученые эгзхедские головы не мог прийти такой уголовно-дерзкий и идиотически-наглый план наказания целого народа через обвинение его врачей. Поэтому информация Джекоба Финна не вызвала надлежащего доверия, хотя кое-что они стали проверять, и отдельные сведения стали просачиваться в прессу, общественное мнение и конгрессменские круги. И тогда у нас было решено – пока американцы не расчухались совсем – провести депортацию евреев в сжатые сроки. Для этого нас и собрал всех в Сухановке Семен Денисыч Игнатьев.
И моя нежная белотелая голубка Людочка Ковшук уже принимала в нем участие, поскольку моими усилиями она стала одной из центральных разыгрывающих фигур. С той памятной ночи, когда мы вместе уехали со дня рождения ее брата и я пообещал ей славу национальной героини, она сильно продвинулась. Моими ходатайствами и рекомендациями ее перевели в первое терапевтическое отделение Кремлевской больницы. Людка освоила электрокардиографию и стала ассистентом-помощником у всех этих профессоров – еврейских умников. Мне было необходимо, чтобы она могла, по крайней мере, исчерпывающе объяснить, каким образом они пытались отравить, убить, замордовать, замучить наших несчастных безответных главнейших командиров. На основании ее свидетельских показаний как основного фактора обвинения и строилось дело.
Каждый день она плакала и говорила мне, что не запомнит все, что ей надо говорить, а я успокаивал ее, ласкал, объяснял и обещал твердо, что еще месяц, еще неделя, еще день – и она проснется знаменитой на весь мир. И эту часть своего обещания я выполнил, потому что через неделю после разоблачения банды врачей-убийц и отравителей во всех газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета о награждении ее орденом Ленина за помощь, оказанную правительству в деле разоблачения врачей-убийц.
Эх! Сладкая ты моя, безмозглая, любвеобильная мясная патриотка! Разве ты могла представить себе, что в твой адрес пойдут сотни тысяч писем, понесут бесчисленные почтовые сумки с телеграммами, что знаменитые писатели будут печатать в газетах и журналах о тебе восторженные очерки, что борзописцы и пииты посвятят тебе свои вдохновенные строки. Запомнил почему-то одно стихотворение:
Но это уже все было потом. А тогда, на совещании в административном корпусе Сухановки, мы сидели рядом, и время от времени я под столом сжимал твое пышущее жаром бедро, успокаивая и напоминая, что я здесь, рядом с тобой, и что мы будем вместе до конца. Я и это обещание выполнил. Мы с тобой были вместе до самого твоего конца.
И Семен Денисыч лично похвалил Людку, нас поучили, выставили нам оценки.
– Учитесь, учитесь у простой русской женщины… – гундел он. – Как надо любить Родину и ничего не бояться.
Произнеся эти слова, Семен Денисыч задумался ненадолго, и жирные мыши его бровей заползали по лицу. Он сказал задумчиво, будто размышляя вслух:
– Она ведь вступила в борьбу с целой группой профессоров со всякими там степенями и званиями, с именами! Академики! Это было трудно ей, очень трудно, и пускай ее стыдили за медицинское невежество или обвиняли в легкомыслии, а она не опустила ни головы, ни рук. И она победила в этой крайне сложной, мучительной борьбе. Ведь у этой своры расставлены везде свои люди.
Мы с восторгом и почтением слушали высокую оценку труда Людмилы Гавриловны из уст министра, восхищенно мотали головами, цокали языками, завистливо вздыхали по поводу исполнения ею на репетиции роли, придуманной и написанной нами. Потом от общепатриотической лирики перешли к делам сугубо практическим. Начальник ГУЛАГа генерал-лейтенант Балясный объяснял нам сложность одновременной депортации двух миллионов евреев.
– Это вам не яйца в кармане катать – два миллиона жидков перетырить из одного конца страны в другой, – пояснял он. – Вы сами хотя бы задумайтесь, если только в одном месте построить их в колонну по пять, то на сколько растянется эта колонна! Можете представить?
В присутствии министра Балясный всячески хотел показать трудности предстоящей ему работы, натягивая одеяло успеха с нас на себя.
– Значит, если в уме прикинуть, – генерал наморщил мудрый лоб, но не в силах совладать с хитростями арифметики придвинул блокнот, – маршевой шаг в колонне один метр, это значит расстояние между шеренгами. Если будем считать отряды по пять тысяч человек – это километровой длины колонна. На ее охрану нужно конвойный взвод. Значит, нам надо перегнать к местам погрузки в вагоны этапные марши длиной четыреста километров. И четыре дивизии конвоя. Ну, тут есть специалист Министерства путей сообщения, он нам подскажет, сколько нам понадобится вагонов. Я думаю, если взять обычный телятник на сорок человек, ну, туда можно набить человек восемьдесят по крайней мере. Конечно, без вещей. Скорость движения предстоит…
Дальше шли бесконечные математические выкладки. Специалист-путеец в форме генерала железнодорожных войск затеял с ним спор. Походя выяснилось, что в нашем традиционном бардаке не решен вопрос: куда все-таки повезем – на полуостров Таймыр, предварительно намеченную базу расселения, или в конец Сибири – Биробиджан. Если далеко на Восток – в Биробиджан, то ехать почти в три раза дальше, но железнодорожное сообщение позволит их компактнее депортировать. Поэтому после долгого обсуждения было решено предложить правительству сделать центром сосредоточения Биробиджан, там у них существует какая-то их опереточная государственность, там их удобнее будет складировать.
Игнатьев прекратил спор, задав вопрос по существу:
– Мне надо входить к товарищу Сталину с вопросом: как быть с евреями-половинками? У кого, значит, только отец или мать евреи?
Возник горячий спор. Минька Рюмин категорически настаивал на переселении всех, в ком есть еврейская кровь, без исключения.
– Полумер для полужидков признавать не будем, – пошутил он категорически.
Игнатьев задумчиво спросил:
– Ну а как быть с семьями? У кого муж или жена – того, это самое?
Минька решительно рубанул:
– Или пусть отказываются, или нехай едут с ними. Но если отказываются, то только через всеобщее оповещение, чтобы никаких недомолвок тут не было…
Генерал Балясный, посовещавшись на месте с мордоворотом из конвойных войск, попросил по крайней мере два месяца на подготовку операции.
– К середине марта будем готовы, – заверил он.
Лютостанский, давно тосковавший от невозможности встрять в разговор – тут ему не по чину было разговаривать, в конце концов все-таки не удержался и тонким голосом спросил:
– А как быть с Левитаном?
Все на мгновение остановились и удивленно повернулись к нему.
– А что? – спросил Игнатьев.
– Ну все-таки любимец народа, еврейский дьякон, как бы голос Советов, – сказал Лютостанский, гадко захихикал и торопливо добавил: – У меня есть предложение – может быть, записать на магнитофонную пленку его сообщение о выезде всех евреев к местам нового проживания? Запустим ее по радио, а сам он уже будет в это время трястись в эшелоне. – И радостно потер руки.
Все засмеялись.
– Ну что же, идея деловитая, – кивнул одобрительно Игнатьев.
Ободренный успехом, Лютостанский полез дальше и тотчас же получил по сусалам.
– А как быть с Кагановичем? – спросил он.
Игнатьев перевел на него тяжелый взгляд крошечных замешоченных глазок и сказал:
– А вот это не вашего ума дело, майор…
И вытряхнул его из разговора, как со стола крошку. Но эта мысль, очевидно, заставила его сосредоточиться на сложной ситуации с главным жидовинским представителем перед лицом Пахановым. Помотал задумчиво головушкой и неспешно сообщил: