Холод

Нет, это самообман. Мне тринадцать исполнится только будущей осенью, но я вижу, что становится только хуже. Раньше я жил в семье, а теперь в учреждении № 17, да ещё и интернатного типа. Раньше у детей, начиная с третьего класса, не было трудочасов, а теперь это обычное дело. Не было взысканий, не было красной зоны и спецгрупп, напоминающих колонию строгого режима. Я даже помню, что у нас были каникулы, а не однодневное увольнение. А наши родители работали там, где хотели, а не получали рабочее распределение, как сейчас. И на воинскую службу не призывались лица обоего пола от 18 до 65 лет.

Поэтому и дети теперь все поголовно или на шестидневке, или на постоянном проживании в учреждении.

А ещё, за каждым шагом не следили чернопогонники или чёрные береты. Так называют у нас отряды военной полиции из-за их формы: чёрный головной убор, коричневые брюки и кителя, а главное – иссиня-чёрные, блестящие погоны с непонятными знаками отличия. Это люди, которые осуществляют наблюдательную, контролирующую и при необходимости карательную функцию практически повсеместно. Они хорошо подготовлены, безжалостны и обязательно вооружены.

На политчасе, который проводится у нас ежедневно перед отбоем, каждый раз подчёркивается, что это не только опора, но и элита нашей страны. Государство действительно осуществляет их мощную поддержку, благодаря чему больше половины старшеклассников мечтают однажды влиться в отряды чернопогонников. Их представители есть во всех без исключения государственных учреждениях. А поскольку частный сектор уже лет пять, как ликвидирован во всех сферах жизни, получается, что они есть везде.

А ещё стоит сказать, что и питались мы раньше не только кашами и тяжёлым от сырости, плохо пропечённым хлебом. У нас сейчас даже мёрзлая картошка с капустой редкость, потому что они не вызревают уже в изменившемся климате. И да, самое главное, не было холода. Вернее он был, но не очень долго. Сменялся всё-таки тёплым временем года.

А теперь, для наших малышей, например, из начальной школы такие слова, как весна или лето, уже совершенно абстрактные понятия. Им даже трудно объяснить, что это такое. Я и сам уже почти забыл…

Просто помню, как мама говорила, что сначала стала укорачиваться, а затем и вовсе исчезать такое время года, как весна. Это происходило постепенно, и не особенно волновало кого-то. Ну, меняется климат, подумаешь. Была холодная зима, потом нечто напоминающее холодную, ветреную и нескончаемо длинную осень, после чего наступали несколько коротких и нестерпимо жарких недель и снова длинная, слякотная осень, плавно переходящая в зиму.

Затем тёплый, и без того короткий период год от года начал уменьшаться, пока не исчез, по крайней мере, в нашем регионе полностью. Большие морозы здесь редки, но снег, переходящий в холодный дождь и наоборот, промозглая, тяжёлая сырость – наши постоянные спутники уже с добрый десяток лет или около того.

Из-за отсутствия профилактики и качественного ремонта, отопительные системы, как и многое другое регулярно выходят из строя. Их наскоро латают и запускают вновь, повсеместно в режиме повышенной экономии. Так это называется. На деле это значит, что батареи у нас, например, в учреждении и дома, чуть тёплые. Как говорила мама «еле живые». Строгие ограничения введены на все ресурсы: электроэнергию, газоснабжение, питьевую воду, многие виды продуктов. За перерасход – жёсткие штрафы и назначение дополнительных трудочасов на всех членов семьи. Это если у вас первое нарушение такого рода. За вторым следует отключение света, газа, воды и излишков продуктов на целый месяц, ну а если поймают в третий раз… вам грозит немедленное выселение в военизированные казармы.

А дети, в зависимости от возраста отправляются в трудовой лагерь или в такие вот учреждения интернатного типа, в котором учусь и работаю я. За этим следят спецотряды урегулирования и контроля за энергоресурсами. Они тоже сформированы из числа чернопогонников. У них почти неограниченные полномочия, они могут входить без приглашения в любой дом, в любую квартиру и снимать контрольные показания в любое время даже без уведомления хозяев. Да и каких хозяев, когда 90% жилья уже несколько лет как национализировано. Кстати, именно так я и попал в учреждение № 17, то есть сразу после того, как моих родителей поймали на перерасходе газа в третий раз. И вот они оказались в казармах, причём в разных даже территориально, а я здесь…

А потом… Потом мама не смогла выходить не только на работу, но и на вечернее построение, она всё сильнее кашляла и её отправили в спецгоспиталь. И я очень боюсь за неё, потому что не помню, чтобы кто-то из взрослых и особенно пожилых, пройдя лечение, возвращался обратно. Петрович, наш воспитатель, когда я рассказал ему о маме, сказал, что нужно надеяться на лучшее, ведь моя мама ещё молодая женщина. Но при этом он старался на меня не смотреть, и я подумал, что он говорит это просто, чтобы меня поддержать. А сам не верит, как и я, что мою маму лечат так, как нужно.

Петрович самый классный воспитатель, он никогда не врёт, а если пытается это сделать из лучших, конечно, побуждений, это сразу заметно. Когда нам сказали, что не нужно больше приходить к бабушке, а потом к дедушке в больницу, потому что они отправлены на легитимную сторону Юга, в профилакторий для пожилых, я даже слово запомнил – геронтологический, вот… я тоже не поверил. Туфта всё это.

Но родителям, понятно, не сказал, не хотел маму расстраивать. Только с Петровичем поделился. Он тогда помолчал, а потом пожал плечами и ответил, что всё может быть, конечно, но для меня будет лучше, если я буду думать, что они на Юге. Я хотел возразить, что враньё никак не может быть лучше, но Петрович строго посмотрел на меня, сжал плечо, между прочим, довольно сильно, и мельком показав взглядом на камеру у самого потолка, медленно покачал головой. Больше мы к этому разговору не возвращались.

А мой отец, кстати, вскоре смог вернуться в нашу квартиру. Я думаю, не без помощи той самой женщины в форме, с которой я его видел…

Так вот, в ту ночь, я всё никак не мог заснуть, от того, что не мог согреться. Я даже подумал, не одеться ли втихаря. Вообще-то это строго запрещено, считается, что если спать в одежде, то она не только быстрее изнашивается и естественно имеет гораздо более неприглядный вид, но это способствует ещё и распространению платяных вшей. Этой гадостью, кстати, заражено сейчас чуть ли не половина таких учреждений, как наше. Нам раньше выдавали по второму одеялу, но с тех пор, как интернатный корпус пришлось расширить, одеял, как и многого другого стало не хватать.

Я отказался от соблазнительной мысли натянуть на себя свои ватные штаны и серую толстовку, – если дежурный утром спалит, а он обязан вскочить раньше всех и произвести визуальный осмотр личного состава, мне начислят штрафной балл и назначат отработку. А мне сейчас, когда навязчивая мысль всё кружится, всё манит своей зазывной, кажущейся простотой и очевидностью, то приближаясь, то снова исчезая в моём затуманенном сознании, – это совсем не нужно.

Просто я вдруг совершенно отчётливо понял, что нужно бежать на Юг. От этой мысли мне и страшно, и в то же время удивительно спокойно. Как будто я очень долго искал ответ на главный вопрос и, наконец, нашёл. Мне даже стало немного теплее от того, что внутри себя я чувствую, как разливается волна радости и умиротворения – верный признак того, что принято верное решение.

Помню, что я ещё какое-то время прислушивался к внутренним и внешним ощущениям, – если не брать во внимание, как всхрапывает Лёха по прозвищу Полкуска и сопит Сенька Мороз, а эти звуки практически неизменны из ночи в ночь, – была полная тишина.

Я представляю, как мы с мамой идём по залитой солнцем дорожке, что ведёт к морю и засыпаю с блаженной улыбкой на лице. Мама – красивая и румяная, в летнем платье, жмурится от яркого солнца и что-то тихо говорит мне. Но шум прибоя нарастает, я не могу разобрать её слов, а она вдруг отпускает мою руку и медленно уходит. Я бегу за ней и кричу: «Мама! Не уходи, пожалуйста!» Она оборачивается и на щеках её появляются такие родные, такие милые ямочки, а я вспоминаю, что так давно не видел маминой улыбки.