Холод

Лариса Порхун

Холод

1.

Я хорошо помню, когда принял это решение. Это было ночью накануне воскресенья. Утром сразу после построения, я мог поехать домой. Но я знал, что не поеду. После того, как маму положили в больницу, мне совсем не хотелось видеть отца. Потому что я боялся. Боялся, что буду снова испытывать эту неловкость из-за того, что отец, как и в прошлые разы начнёт прятать глаза, натянуто улыбаться и подбирать слова.

А в квартире я начну натыкаться на чужие вещи. Женские вещи. Так всегда бывает, когда кто-то собирается наспех и притом точно знает, что скоро вернётся и поэтому особой нужды укладываться более тщательно, нет.

В ту ночь мне не спалось из-за разных мыслей, а ещё потому что было холодно. Очень холодно. Вообще-то холодно у нас всегда. Говоря откровенно, я даже не помню, когда было тепло. А ведь мне уже двенадцать. Нет, кое-что всё-таки припоминается.

Однажды, когда мне было года три или четыре я ездил с родителями к морю. Наверное, там было очень тепло, потому что я помню, что купался. Но это даже не воспоминание, это что-то другое, вроде ощущения какого-то: я знаю, что это было, но как будто и нет. Или было, но не со мной. Пытаешься схватить, удержать в сознании, а оно настолько невесомое, что тает и растворяется без следа.

Витьке Белому – четырнадцать и он говорит, что хорошо помнит лето. Но Витёк – известный мастер заливать, поэтому ему мало, кто верит. У нас только учителя и воспитатели помнят тепло, но говорить об этом в официальном учреждении, да ещё с воспитанниками нельзя. А наша образовательно-трудовая школа интернатного типа № 17, учреждение самое, что ни есть, официальное.

Вообще, у нас шестидневка и если у тебя нет нарушений или непогашенных взысканий, и если ты в течение трёх месяцев не попадал в красную, то есть штрафную зону, и кроме того имеются родители или законные представители, – то ты можешь получить увольнительную почти на всё воскресенье: с десяти утра до восьми тридцати вечера, когда ты просто обязан, живой или мёртвый присутствовать на построении.

У нас с этим строго, но иначе нельзя: если не будут соблюдаться порядок и трудовая дисциплина, предугадать во что это выльется почти невозможно. Возникнет хаос, а это пострашнее холода. Ведь так уже было когда-то.

Мне рассказывала мама, да и дед, когда ещё был жив. Тогда в школе ни у кого не было трудовой нормы, как у нас, не было красной зоны, не было взысканий, и о спецгруппе там вообще никто не имел никакого понятия. У них было по пять-шесть уроков, после чего, получив устное или письменное задание по предметам, они шли домой. Каждый день! Да нам такое и не снилось!

Только подумать, если им нездоровилось, или были какие-то другие веские основания для того, чтобы не являться в школу, они преспокойно этим пользовались. У нас же уважительных причин для отсутствия на построении может быть только три: тебя поймали беглые и держат в качестве заложника, ты находишься в бессознательном состоянии или… Но о третьей причине я лучше не буду упоминать, и так понятно.

В нашей школе, как и во всех остальных сейчас, основной упор делается на трудовое воспитание, которое проходит в мастерских. У нас, у мальчиков – в слесарных, столярных и механосборочных, а во втором корпусе, где обитают девочки – в швейных, полиграфических и на пищеблоке. А ещё работа в теплицах, пекарне и на ферме. Наша школа отмечена серебряным флагом, как самоокупаемая более чем на 50%. Петрович, – наш воспитатель, – говорит, что года через три-четыре, мы вполне сможем претендовать на золотой флаг, если в плане самоокупаемости перешагнём 80-процентный рубеж.

Главное, что от этого все выиграют: воспитатели и учителя получат высшие разряды и категории, а благодаря этому смогут рассчитывать и на другие блага в социальной сфере, – премии там, льготное расширение жилой площади, одна в год санкционированная поездка на нашу территорию Юга, ну и прочее.

Детям же за выполнение нормы будут начисляться повышенные баллы, и в придачу, если нет, конечно, никаких взысканий – одно дополнительное увольнение в неделю. Сама школа тоже не останется в накладе, она получит новый статус – учебно-техническое многопрофильное учреждение интернатного типа. Вот как! Но до этого ещё далеко, а жаль, так и окончишь школу, не узнав каково это – почти полная окупаемость.

У меня есть один приятель, который учится в таком заведении, Лёнька Жуков с Богданки, он говорит – это просто фантастика. Ещё хвастался, что получает усиленное питание, так как работает с горюче-смазочными материалами, а это считается вредным. Я даже не стал его расспрашивать, какое оно, усиленное питание, ни к чему это, только расстраиваться понапрасну. Потом и вовсе не уснёшь в такой-то холодине.

Наверное, я и проснулся тогда от холода. Хотя это странно, давно можно было бы привыкнуть. Женька, мой друг, говорит, что это потому, что мы с ним слишком худые, можно сказать тощие. Он тоже плохо спит из-за холода.

Днём ещё как-то справляешься, особенно в мастерских, за работой, а вот ночью, когда отсутствует всякое движение, бывает тяжело. В таких случаях, я стискиваю зубы, чтобы не стучали и закрываю глаза, начиная считать про себя до ста пятидесяти, – это такая заветная цифра, – если следить за дыханием: вдох-выдох, вдох-выдох, и считать медленно про себя, то уснёшь обязательно, так и не дойдя до заветной цифры.

Мне этот способ всегда помогал, но только не в тот раз. Как я ни старался сосредоточиться на счёте, собачий, продирающий до костей холод и всякие мысли всё равно одолевали и мешали уснуть. Вернее одна простая мысль – нужно бежать на Большой Юг. За легитимную границу. Ведь туда успели выехать мои дядя и тётя с маленьким Димкой, и наверняка всё у них хорошо.

Я знаю, потому что помню, как мама говорила об этом с папой. Наверное я в тот раз тоже не спал. Папа тогда громким шёпотом запретил маме даже заикаться об этом и добавил, что Андрей – это мамин брат – вместе со своей женой, тётей Ритой, этим поступком всех нас подставили. Больше я ничего не разобрал, но и так всё было понятно.

Я потом даже у мамы спросил. И хотя она вначале очень испугалась, что мне известно это, но потом кивнула головой и приложила палец к губам, и я даже рассердился. За кого она меня принимает, в самом-то деле? Она думает, что я маленький, ничего не понимаю и начну болтать, где попало об этом?

Но потом она посмотрела в окно таким взглядом, как будто что-то там видела. В последнее время я это частенько стал замечать. И мне ужасно не нравилось, когда у мамы появлялся такой взгляд. В таких случаях казалось, будто она не здесь и забывает обо всём, даже обо мне.

Вообще, мне помнится, что первой на холод стала жаловаться именно мама. Она всё куталась в какие-то кофты и шали, проверяла котёл и старалась не подходить к окну, как будто боялась, что идущий оттуда холод начнёт просачиваться внутрь и доберётся до неё. Только смотрела долго и грустно, иногда кашляла и стояла на расстоянии. И это было мучительно.

Поэтому я сказал ей однажды, что нам тоже нужно ехать на Юг. Она улыбнулась, как улыбаются люди, которым совсем невесело и потрепала меня по волосам. И ничего не ответила, хотя я и так знаю, что она хотела этим сказать. Что в силу своего возраста я плохо понимаю то, о чём говорю. И что это не так-то просто, и что я всё пойму сам, когда придёт время. Почему-то взрослые всегда уверены в том, что разбираются во всём гораздо лучше своих детей и часто принимают решения, совсем не считаясь с их мнением. А мне кажется, что это неправильно.

Вот, например, мой отец до сих пор не сомневается в том, что всё идёт своим чередом, что всё так и должно быть, и очень скоро всё придёт в норму. Он говорит, что нужно просто подождать и неукоснительно выполнять инструкции. А я хоть и гораздо младше, но мне совершенно ясно, что ничего не наладится. По крайней мере, до тех пор, пока мы терпеливо ждём, что это произойдёт. По-моему, это глупо. Как будто кто-то должен прийти и что-то сделать, благодаря чему всё сразу станет хорошо.