Жизнь моя

Рельеф был изумителен: вырезанный с тонкостью и четкостью, с умелым использованием естественных цветовых переходов камня. Грива Пегаса развевалась оттенками глубоко-янтарного цвета, так что казалось, будто она летит по ветру. Тога Беллерофонта имела струящиеся боковые линии цвета шелковицы, грациозно подчеркивающие порывистое движение молодого человека вперед.

Бесспорно, это была работа мастера, и во времена Кассия она стоила немало, возможно даже, как все его поместье. Что было само по себе загадкой: непохоже на Кассия — тратиться на такое сокровище. У него не оставалось времени для материальных вещей, а его «Стихотворения» содержали немало едких намеков на тщеславие стяжателей среднего возраста и падкость городских девиц на богатых мужчин. Так что же привело его к тому, чтобы стать владельцем такого кантароса, как этот? И как он оказался в пещере в простом святилище земледельцев?

Возможно, Плавт оставил его здесь после смерти друга? А почему бы и нет? В отчаянии, что он не может решить загадку, он сделал прекрасную вещь и посвятил ее богине?

Загадка. Все снова вернулось к загадке. In poculo veritas. Истина в кубке.

А может быть, вдруг подумала она, это означает не то, что подразумевают все. Не «ищи истину, когда пьешь», а «Истина — буквально — в самом кубке»? В этом кубке. В кубке Кассия.

— Истина в кубке, — прошептала она, проводя пальцем вдоль края. Она представила Кассия пьющим — из этого кубка. Gai sum peculiaris. Я принадлежу Гаю. Она представила лицо поэта, каким знала его по мраморному бюсту в Римском Национальном музее: высокие брови и слегка нахмурены, как будто он борется с некой мыслью, требующей всего его внимания. Она видела его стоящим у пещеры в Серсе, совершающим жертвенное возлияние кроваво-красного вина из сардониксового кантароса.

Она ощутила трепет предчувствия. Не просто беспокойство, не просто неуверенность, а что-то очень близкое к настоящей опасности.

Но чего?

Она постаралась отогнать это.

Вот что имеют в виду, когда говорят о переутомлении. Столько всего произошло, и так быстро, невозможно все это воспринять. Кроме того, чего ты хочешь, поспав всего лишь два часа?

Но дело было серьезнее.

Скрипнула дверь, и внезапно появился Патрик. Он выглядел таким же измученным, как она. Его лицо вытянулось, и тени под глазами стали заметнее.

— Привет! — сказал он.

— Привет!

— Как дела? Выглядишь бледно.

Она обняла себя рукой за талию.

— Ничего, призрак прошел над моей могилой.

— А я думал, это гусь.

— Что?

— Выражение такое.

— Ох, может быть.

Они обменялись испытующими улыбками.

Он постучал по столу пальцами и взглянул на кантарос, потом опять на нее.

— Нашла что-нибудь там, внутри?

Она покачала головой.

— Только песок. Довольно много для «истины в кубке».

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Загадка Кассия, — ответила она. — По крайней мере, я думаю, это то, что она означает.

Ей ужасно хотелось до него дотронуться, и, похоже, он тоже хотел этого. Хотя стоял с противоположной стороны стола.

Его пальцы медленно елозили по поверхности дерева.

— Майлз все еще не вернулся.

— Я знаю.

— Что с ним случилось? Он должен был вернуться несколько часов назад. Он звонил этим утром, откуда-то из автомата, сказал, что приедет к полудню, самое позднее. А сейчас уже шестой час.

— Он приедет, — сказал Патрик. — Послушай, если бы с ним приключилась беда, он бы позвонил. А о несчастном случае мы бы уже знали. Возможно, он просто в игры играет. Ты ведь понимаешь, что он такое. — Но все это прозвучало не слишком убедительно, и глаза Патрика выдавали то же, что чувствовала она.

Он спросил, что сказал ей Майлз, когда звонил.

— Только то, что будет к полудню. — Она решила не говорить ему всей правды. Это только расстроит его.

Майлз звонил с заправочной станции. Как обычно, у него не хватало жетонов. Его голос казался удивительно юным.

— Извини, я такое дерьмо, — бормотал он. — Извини, но я хочу, чтобы ты знала: ты не фригидная. И я действительно тащусь от тебя.

В последовавшей затем тишине она слышала его дыхание, частое и неглубокое, как всегда, когда он бывал под кайфом.

Затем он вдруг сказал:

— Начинаю думать, что не смогу без тебя. — И отключился.

Она почувствовала болезненную жалость к нему, в эту минуту она не могла сказать ему про Патрика.

Патрик с непроницаемым выражением изучал ее лицо, и она спрашивала себя, догадался ли он о том, что она скрывает что-то.

Она поднялась и прошла на его сторону стола.

Он нежно произнес:

— Я останусь и подожду здесь, с тобой.

— Нет, лучше возвращайся в Лез Лимоньерс. Если ты останешься, меня все время будет тянуть к тебе прикоснуться.

Он покусал губу.

— Постарайся не беспокоиться. Он скоро будет здесь. И слушай, — добавил он, — когда бы он ни явился, позвони мне, прежде чем сказать ему. Хорошо?

Она кивнула.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Она дотронулась до его запястья. Затем провела по толстой вене на его предплечье.

Он положил руку ей на затылок, нагнулся и поцеловал ее. Она закрыла глаза. Ощутила жар его губ. Ощутила запах шалфея, свежего пота и запах самого Патрика.

Он резко повернулся и вышел.

После его ухода она долго стояла посреди сарая. Затем взяла наброски, скатала их и вставила в кантарос. Затем заперла кантарос в единственный бывший там буфет, закрыла на ключ мастерскую и, повесив оба ключа на шею, пошла через двор, поискать чего-нибудь попить в ожидании Майлза.

…Тот день, пятница, стал для Патрика чистилищем. В семь утра он пробудился от своих мечтаний об Антонии, чтобы обнаружить, что в Лез Лимоньерс он один. Майлз еще не вернулся. Он зло выругался, принял ледяной душ и сделал себе кофе, пить который у него не было ни малейшей охоты. Потом он строжайше запретил себе думать об Антонии. Какой в этом смысл, если у него нет возможности быть с ней еще неизвестно сколько. Предстоял долгий день.

Если Майлз вернется этим утром, подумал он с надеждой, мы с ним поговорим в открытую, как-нибудь избежав скандала. И — прочь отсюда, как можно быстрее.

Этого не случилось. В середине дня Майлза все еще не было, и Патрик начал беспокоиться, что с ним что-то случилось. Чтобы сохранить равновесие, в наказание он бросился в дневные работы на раскопе. И это действительно было наказанием. Около четырех обычно становилось более терпимо, но жара усилилась. Женщина в пекарне сказала, что скоро грянет шторм, а до того будет étouffant, что, как понял Патрик, означало чертовскую жару.

Только один раз он увидел Антонию — в мастерской, около пяти. Ее губы были припухшими и красными с прошлой ночи, и с расстояния в пять шагов он уловил молочный запах ее кожи. Он желал ее так сильно, до физической боли! Почему они не могли просто послать Майлза к черту и заняться любовью?

Он думал об этом весь день, и ответ был всегда одним и тем же. Дело совсем не в лояльности по отношению к Майлзу, все было гораздо глубже. Независимо от того, когда они с Антонией окажутся вместе, он хотел правильно начать: без лжи и обмана. Не крадясь тайком за спиной лучшего друга. Это было слишком важно, чтобы начинать неправильно.