Золото для любимой

…Помню, я поделился с Аней своими ребяческими мечтами попасть на Аляску. Она: «Тогда и я с тобой».

– Глупая, – говорю, – это же всего лишь мечта. Мираж. А ты серьезно готова куда-то отправляться.

Мечта, в осуществление которой я сам, оказывается, не верил…

Солнце садится за рекой, за упомянутыми тремя увалами. Травы помутнели от вечерней росы, замерли, и лишь ковыль кое-где дремотно переваливается то в одну, то в другую сторону, точно укладывается поудобнее перед сном.

Как непривычно для городского жителя пахнет степь – сухим аптечным духом полыни, тысячелистника, душицы и множеством других неведомых мне запахов. Но нет среди них самого желанного. Запаха любимой…

Во дворе, на утоптанной неровной земле установили стол. Кроме наших за ним расположились и обитатели дома. На углу сидел старик Бурхбн, самый старший из всех, сухой, морщинистый, но с черной, без единой сединки шевелюрой. Справа от него разместились два его сына – старший Рбдик, лет двадцати шести-двадцати восьми, по-мальчишески коротко остриженный, с черными бровями в одну линию, и младший Тагир, еще школьник, худощавый, веснушчатый парнишка с удлиненным, как будто вытянутым в постоянном удивлении лицом. Слева от старика как-то бочком пристроился его младший брат Гайсб – смуглый, широколицый, большеглазый и слегка перекошенный (одно плечо выше другого). Он, как выяснилось, заехал ненадолго в гости да и загулял тут с братом и племянником, и вот уже больше недели не может уехать.

Двор тесный, немного безалаберный, но хозяйски основательный. Посреди него, в двух шагах от стола, стоит, уронив оглобли, телега на лысых автомобильных колесах – та, на которой Гайса с Радиком привезли наш «скарб». За ней темнеет открытая дверь конюшни, и слышно, как топчется гулко невидимая в темноте лошадь. На открытой веранде дома (точнее назвать ее террасой) на черной, трещиноватой бревенчатой стене опрокинутым веером висит на гвозде рыболовная сеть, рядом – ржавые капканы на грубых цепочках, напоминающие стремена, пук перезрелого укропа. Ворота, через которые мы попали во двор, теперь сомкнуты и соединены в качестве засова толстым металлическим штырем. На противоположной от них стороне между приземистой банькой и углом длинного сарая в коротком отрезке забора виднеется калитка, ведущая в огород и закрытая на внушительный крючок. У калитки, позвякивая цепью, молча бегает взад-вперед возле своей плоскокрышей конуры длинномордый пес с короткими лапами и большим косматым хвостом, облепленным комьями репейниковых колючек (почти как недавно Мишкина борода).

Здесь вполне можно держать оборону, заключил я, внимательно оглядев двор. А что, может, и вправду придется? Я слышал, народ тут встречается лихой, много бывших зэков, да и золото делает людей отчаянными.

…Похолодало. Сваренная картошка быстро остыла и затвердела. Все зябко поеживались. Все, кроме двоих – старика Бурхана, который, вероятно, приспособился за долгую суровую жизнь комфортно чувствовать себя при любой температуре, да Виктора Джониевича. Последний не иначе впал в горячку. Он то хохотал, широко разевая рот, то, внезапно смолкнув, вперевал в кого-либо бессмысленный и тяжелый, как будто свинцом налитый взгляд, то орал на всю округу.

– Слушай ушами! – рычал он, обращаясь, например, к косоплечему Гайсе. – Посмотри на нас, – хлопал он себя по груди пятерней. – Кто, ты думаешь, мы такие? – и он оглядывал хозяев, по-бандитски выпятив челюсть. – Мы – разведчики недр, геологи! На нас держится наука геология! Вся страна на нас держится, потому что… потому что…

– Работаешь где-нибудь? – спросил я сидящего ко мне ближе других Радика.

В тот же миг ко мне повернулось сморщенное лицо старого Бурхана.

– Какая у него работа! – выкрикнул он сипло. – С ружьем таскаться дни напролет да с лотком – вот вся его работа! – и он сварливо зашамкал щербатым ртом.

Я с любопытством разглядывал старика. Нос у Бурхана как будто продавлен в районе переносицы и слегка свернут набок, и глаза разные: один вроде как выше и чуть больше другого.

(Между прочим, от меня не ускользнуло упоминание лотка.)

– Ты, батя, это… не шуми, – сдержанно проговорил Радик. – Ты зимой чем питался?

– Ну… шесть или сколько коз съели, ничего не скажу, – кивнул старик, и черные глаза его замаслились.

– Вот и молчи.

– Слушай ушами! – снова раздался рык. – Ты кто? – навалившись животом на стол, Виктор Джониевич ткнул пальцем в старика-башкира. – Бурхан? Бурхан, расстилай свой достархан! Ха-ха-ха!

К моему удивлению, хозяев, похоже, не смущало и не обижало явно оскорбительное поведение гостя. Должно быть, они видели и не такое. А может, и сами, выпив хорошенько, ведут себя не лучше…

– Я тут пороха привез, – вступил в разговор Володька, видимо, стремясь загладить у хозяев неприятное впечатление от нашего коллеги. – Порох, правда, просроченный, но я им стрелял. «Сокол».

– Пойдет, – быстрым кивком одобрил Радик. – Я дымового подбавлю маленько… К капсюлю подсыплю… Самое то.

– Молчать!!! – заорал в эту секунду Джониевич. – Всем – тихо! Я приехал!!! Ха-ха-ха!.. Мишка, лей водку! Вот кого люблю, – обнял он одной рукой улыбающегося промывальщика. – Водка! Все нормальные мужики пьют водку! Всем водки! Я приехал!!! Ха-ха-ха!

Нет, пожалуй, с меня хватит. Поднимаюсь и через дверь, проделанную в воротах, выхожу со двора.

Прохаживаясь в сумерках один, всматриваюсь в темные волнистые силуэты Соколиных гор, в первые звезды на сиреневом небе, повисшую над домом луну и пытаюсь заставить себя не думать. Потому что знаю: думы обязательно потянут за собой воспоминания…

Однако уйти от них мне не суждено. Погасший вечер, сумерки, эта луна кажутся щемительно знакомыми. А выкрики, хохот напоминают голоса и смех, вырывающиеся из распахнутого окна студенческого общежития.

Я стою внизу, на аллее, среди темных кустов сирени. А там, на третьем этаже – весело и шумно. Рядом со мной Аня.

– Давай сходим к заливу, – предлагает она и сжимает неуверенно мою руку.

Ей хочется, чтобы мы побыли вдвоем. А я поглядываю на призывно сияющее гудящее окошко. Вот кто-то уселся на подоконник задом и стряхивает вниз сигаретный пепел. Кто-то выкрикивает молодецки: «Зацелую!» – и слышится девичий визг.

Меня властно тянет туда – где бы и я стал выкрикивать что-нибудь смешное, хохотать, держать стакан с вином в одной руке, а другой обнимать девчонку, а лучше – сразу двух. Или взять в руки гитару и, прикрыв глаза, затянуть что-нибудь пронзительное, отчаянно-удалое!

Не хочу я на Финский залив, там холодно, темно и тоскливо. Там маньяки с заманихами, как шутят мои приятели. Я хочу туда, где самый разгар веселья, где еще полно вина, где такие милые рожи…

Мог ли я тогда предположить, что пройдет время, и мы с Анной поменяемся ролями? Могли ли мы оба хоть на миг допустить в мыслях такое?!.

Оцепенело смотрю вдаль, где черная волнистая земная твердь соединяется со звездным небом (чуть правее Березовских сопок). Какое громадное пространство отделяет меня от нее! Если идти пешком, все время по прямой, переваливая через горы, переплывая встречаемые реки, пересекая города, преодолевая километров по сорок в день, то мне понадобится около двух с половиной месяцев, то есть почти полный наш полевой сезон.

Впрочем, все это глупости. Мне незачем возвращаться и не к кому.