Страница 113 из 115
Он посмотрел на нее и снова наружу.
Неправда, что выбирать надо было из двух: можно было не хотеть, не выбирать вовсе. Можно было отпустить и оставить как есть, не заглядывая ни вперед, в неизвестное, не таящее ничего, что было не ведомо раньше, не единожды видено — в разных обличьях, в разных образах; ни назад, где оставалось прожитое, оставались застарелые и новые ошибки, застарелые и свежие раны, утраты, разочарования, вина, бестолковые поиски, не нужные никому разговоры и вообще слишком много всего того, что было лишним, оказалось бесполезным и что лучше было просто бросить и никогда ни к чему не возвращаться.
За спиной собиралась темнота.
Она быстро наползала, густела, затягивала холодный опустевший кабинет, захватывала парк, и вот уже не было там ничего: ни самого леса-парка, ни вышагивающего Турина, ни размышляющей над ненаписанным письмом женщины; не было остановившейся посреди лужайки, будто ищущей, высматривающей что-то Лютиэн и Берена рядом с ней; не было Эльмо, спрятавшегося в полах его одеяния Трандуила и застывшего Орофера с красными глазами; не было непроницаемого Ордиля и заливисто смеющейся, из руки в руку кидающей яблоко Бриан; не было Тиглдана, Марондира с перевязанной головой, взбудораженной Руиндис, сердитого и раздосадованного доктора Курмина… Все они исчезли — пропали.
А потом пропало и окно.
Пропало все.
Осталась только пустота, только тьма, в которой он утонул, опустился на самое ее дно, и там, в этой тьме, у него ужасно — чудовищно, просто кошмарно — болела голова.
***Осенью
Менегрот осенью другой. Он как будто застывает немного, оборачивается то ли вычурной открыткой, то ли причудливой игрушкой, то ли каплей древней смолы, где давным-давно завязло что-то, побарахталось и в муках умерло, превратившись в красоту. Тогда все вокруг пялятся, показывают пальцем, цокают языками и радостно сообщают: глядите, мол, у-ух!
Зимой, весной и летом — нет. Зимой, весной и летом оно прячется за обычной суетой, за сутолокой, за городской жизнью. Жизнь как жизнь, любой большой город такой: пашет, болтается без дела, ест, пьет, гадит, спешит куда-то или только собирается. А вот осенью что-то такое проглядывает: проглядывает ненадолго, на неделю, может, или чуть больше, когда город оказывается только-только сбрызнут свеженьким сусальным золотом и багрянцем, когда целые кварталы душат забродившими яблоками, медом, рябиной, липкой карамелью и следующей за ними тенью зубной боли; когда все снуют с праздничными свертками и коробками, с мотками цветных лент, охапками бантов и венков; когда гремят орехи, шуршат россыпи шоколадных монет в золотой и серебряной фольге; когда из самой замухрыжной лавки доносится музыка и чей-то воодушевленный посвист, все идиотски лыбятся вокруг, все радуются, чуть не пританцовывают на месте… — вот тогда и кажется, что целый город вместе со всеми жителями преобразился, показал истинное свое лицо, превратился во что-то ненастоящее, выдуманное, чего и быть никогда не может. В расписную коробку с игрушечными эльфами.
Он решил, что этой осенью обязательно сойдет с ума.
Иначе не вышло бы. Даже без позабытой праздничной круговерти, без музыки и карамельных яблок все равно случилось позолоченное чудо, а в нем даже настриженные кварталы доходных домов казались пряничными — абсурдно, приторно, до тошноты; и окруженный всем этим — окруженный, стиснутый, задушенный, чужой, лишний и одинокий — он вспомнил, каково это — всей душой, до дрожи, до самых нутряных печенок ненавидеть Менегрот…
…Думать, думать, думать.
Как можно думать не то что на бегу, а если даже не понимаешь, о чем думать-то, а уже надо что-то изобрести, что-то сообразить и что-то сделать такое единственно верное? Не выходит. Нельзя. Может, кто-то и способен, умеет так, но…
Единственное, что придумал (не считая, как под свое «гдеблядь?!» сбил с ног и затоптал прямо на пороге подвернувшегося гвардейского ротозея), пронесся по коридорам, по лестницам, по переходу в сторону площади (почему вообще побежал к площади? наверное, потому, что, когда ставил там «Глаурунга», бездумно заприметил припаркованную мотоколяску)… В общем, ничего не придумал, а просто пронесся через полдворца, собрал за плечами половину его охраны, включая олухов, которые попались по пути под руку и получили в ухо, пронесся и вывалился на ступеньки, выставил оттуда палец и как зарезанный заорал:
— В эту суку вселился Моргот! Держите!
Чудо: хватило остатков соображения не пальнуть прямо там. Пальнул бы — скрутили бы самого, а то и получше… Нет — не пальнул. Орал только, и — о, снова чудо! — повезло. У суки (у той, у главной) сыграло: обернулся и вместо того, чтобы спокойненько покрутить у виска пальцем, удивиться или самому крикнуть что-то типа… типа «Сам такой!» — вместо этого толкнул королеву в коляску и вдавил на газ.
Вдавить на газ проще всего. Это вообще многое решает. Почти все. Когда несешься вперед на полной скорости, смотреть по сторонам некогда, а вариантов остается два — или сам сметаешь, что на пути вылезло, или рано-поздно находишь препятствие потверже и превращаешься в лепешку. Шмяк!
Вот мотоколяска оказалась мягкая и легкая.
Быстрая тоже, поэтому пожужжала еще, покрутилась по площади среди барьеров и стальных корзин факелов, среди наколоченных крест-накрест ограждений и заметавшихся бестолковых эльфов. Они заполошно верещали «Не стрелять!», «Осторожно!», «Королева!» и еще что-то там такое и…
«Глаурунг» пнул мотоколяску лё-о-огонько так и так приятно… — вот так же приятно пнуть кожаный мяч, отправить в красивый полет свистящим навесом.
«Умно ли это?» — подумал.
«Успел ли я что-то решить?» — подумал.
«Ни хрена, Белег. Ни-хре-на».
Рев мотора, высверк в темноте фар — ну чисто глаза проснувшегося чудовища, — и не в меру шустрая мотоколясочка, доигравшись, докрутившись и выехав почти на мост, подпрыгивает и краси-и-ивенько так перелетает через кованые перила… А потом краси-и-ивенько входит в воду.
Бамц.
Плюх.
Бульк.
…Потом, когда ее достали — достали пустую, а вокруг ничего больше не нашли, даже когда вместе со своим чудищем искал Йарво, — вытащили смятую, как жестяная банка, саму мотоколяску, мусор всякий и женскую туфлю — да и та оказалась старой и чужой… Но летело потрясающе красиво.
Восхитительное все-таки чувство — управлять чудовищем. Говоришь ему: «Вперед» — не словами даже, сердцем, — и оно несется, сметая все, послушное и жадное.
Вперед-вперед-вперед… Странно, это даже немного успокаивает, потому что иначе сердце бы или разорвалось, или остановилось, или выпрыгнуло из горла — потому что нельзя так. Слишком.
Очень много вопросов. Очень. Вот: можно ли проехать на бронемобиле по парковой тропинке? Если с разгона можно ломать боковые ворота, разносить кадки и скамейки, то, наверное, можно и проехать. Рискнуть так точно. Будут ли деревья против? Мы проверим. Проверим, дружище Глау?.. Может быть, я угроблю тебя этим, но почему-то кажется, ты поймешь. Почему-то кажется…
Думать-думать-думать. Думай!
Где живут барсуки? Где живут лисы?
Задачка для умственно отсталых детей, нам по силам. Ответ: в лесу. Очень хорошо.
И-и-и?
Кстати, об умственно отсталых детях.
Если ребенок выбегает наперерез ломающему кусты и деревца бронемобилю, нормальный ли он? Даже не беря во внимание иные факты.
«Где?!» — взревел — это уже сам, и даже остановил рвущееся следом дополнение.
От встряски у мальчишки мотается голова — один в один, как у тряпичной куклы. И один в один, как у ловкого прыгуна господина казначея, будь он неладен и прости меня, Создатель.
«Где?!»
«Там…»
Там.
Хорошее указание. Емкое. В самый раз для ночного леса.
«Это что?!»
«Это — он… Я забрал… Я вернулся…»
Забрал он. Опять он забрал.
Маленькая подарочная коробочка, в самый раз сунуть обручальное кольцо для счастливой избранницы. Лучше бы кольцо и сунули, лучше бы обжимались уже где-то по этому поводу совсем другие действующие лица, лучше бы коробочке вовсе не попадать в этот переплет…