Страница 17 из 191
Представьте себе тело, имеющее много степеней свободы (как говорится в физике, со множеством расчленений), и движение руки, в котором в движущемся органе не возникает никакого побуждения, приводящего к такому положению руки, которое целиком не порождалось бы собранным движением самой руки, то есть намерением, — это полностью свободное движение руки, в которое не вторгаются никакие спонтанные самопроизвольные действия (действия, которые могли бы вызвать неконтролируемые позиции руки). Допустим, что эта рука держит саблю... Дело в том, что идея о том, что свободный человек не делает ошибок, совершенно независимо от греков существует в тайной философии, стоящей за некоторыми видами физических упражнений (каратэ, дзюдо и так далее). Мастера дзюдо и каратэ утверждают, что один человек способен победить двадцать человек. Если представить себе взмах сабель (поэтому я и сказал, что рука держит саблю) и расчертить их определенную диаграмму (допустим, напало двадцать человек, и один против двадцати — значит двадцать одна сабля), они могут занимать энное количество положений в пространстве, пересекаясь и прочее, то естественно, что есть какое-то единственное положение, в котором может быть единственное движение, способное парировать удары всех двадцати сабель.
Идея состоит в том, что мастер — это тот, кто, не рассуждая, приостановил действие всех спонтанно вторгающихся факторов и своей рукой прочертил одну-единственную траекторию. Это так называемое адекватное безошибочное действие, оно и есть то, что называется бытием, то есть образ полностью собравшегося себя, которое все свои части держит в себе и пребывает над потоком времени и потоком действий и сцеплений действий, простершись над этим потоком. И если есть такое пребывание и простирание, то и сама жизнь (или поток) организуется иначе. Вся жизнь никогда не может быть полностью бытием, но она будет жизнью, проживаемой в свете бытия (человек в каратэ свободен от тех положений тела, которые возникают сами по себе, не имея источника в собравшемся целом), — это и есть область неделимого, в котором нет заблуждения и истины. Истины нет просто потому, что такое проявление целого не есть продукт рассуждения, ведь не актом же мысли, который протекает во времени, борец в пылу борьбы нашел ту единственную траекторию сабли и положение своего тела, при котором парируются удары всех двадцати сабель. Или оно есть — это неделимое, — или его нет. Вот вокруг каких явлений (если это можно назвать явлениями), на ощупь и в то же время последовательно выполняя задачи мышления, ходит греческая мысль, и, оказывается, не только греческая (это давние продукты восточного умозрения).
Возьмем еще одну тему, она подведет нас ближе к Гераклиту. Мы завоевали образ некоего собравшегося над временем целого, собравшегося — и в этом состоит идея актуальности — здесь и сейчас. Я уже говорил, что, как считали греки, завтра быть добродетельным не имеет значения, так же как на вчерашней добродетели нельзя уснуть. Есть греческий анекдот о прыгуне, который хвастался, что у себя дома он прыгал на невероятную длину, на что ему сказали: здесь Родос, здесь и прыгай! Здесь начинается очень интересная тема, пронизывающая всю греческую мысль. (Теперь я начинаю рассказывать о Гераклите, не покидая Парменида.)
Я цепляюсь за значение слова «логос». Логос в последующем приобрел значение свойств логической мысли (если под логической мыслью понимать свойства знаковой структуры языка), чем очень четко пользовался Аристотель, строя впоследствии свою логику. Для того чтобы понять то, что я буду рассказывать, вновь имея в виду бытие, но уже беря логос с его языковой стороны, вспомните то, что я говорил о топосе. Есть некоторое место, в котором то, о чем мы говорим, прозрачно и интеллигибельно, поскольку в топос не вторгается тень никакого другого целого, никто не «подсовывает фишки». Там, где фишки не подсунуты, там топос. Топос есть нечто, в свете чего природа (или фюзис) будет зрима, или доступна и видима, нашему пониманию в своей конкретной оболочке явления, о котором я говорил, что оно доступно шестому чувству животных, богов и философов. Этот топос-логос есть одновременно слово, но в очень странном его значении и виде.
Вы уже знаете, что для понимания как источников нашей философии, так и культуры нужно совершенно особым образом осознать место человека в человеческой истории и человеческой жизни и сам факт, что человек есть место произведенных или откуда-то взявшихся артефактов. Ведь, во-первых, искусство не есть область, вынесенная за рамки жизни (вынесенная за рамки жизни, она является занятием профессионалов, называющихся художниками, которые по законам разделения труда выделены из жизни: рядом идет жизнь, а они занимаются тем, что украшают жизнь, дают нам предметы художественного, или эстетического, потребления или наслаждения; или предметы интеллектуального потребления или наслаждения), и, во-вторых, произведения искусства, так же как и произведения мысли, суть органы жизни, то есть такие конструкции, которые не просто изображают нечто в мире, а являются способами конструирования, порождающими в нас определенные состояния и качества, которых в нас не было бы, если бы к нам не были приставлены эти артефакты, если бы мы с ними не составляли одно структурное целое. Произведения искусства производят нас в жизнь в том виде, в каком наша жизнь, во-первых, человеческая и, во-вторых, имеет отношение к бытию.
Греки это называли логосом, производящим словом. Логос — производящее слово, внутри которого, или в топосе которого, в нас нечто возникает, в том числе возникают акты понимания чего-то другого, а именно в логосе в нас, людях, самой конструкцией слова как логоса порождаются акты понимания природы (фюзиса), природа становится зримой, прозрачной, или понятной.
Здесь есть видимость модернизации. Французский поэт-символист Малларме говорил: обычно считают, что стихотворения или поэмы пишутся идеями, а на самом деле поэмы пишутся словами. Безобидное, казалось бы, высказывание, тавтология, — естественно, что словами пишутся. Но он имел в виду другое, существенное, что вновь стало пониматься в XX веке или к концу XIX века и что очень четко понималось греками. Вопреки обычному предположению, что есть некая мысль, или идея, ясная самой себе и прозрачная для самой себя, и что для нее ищутся средства выражения и находится язык или слова поэмы, посредством которых она выражается, в действительности язык, или в данном случае слово, есть то, что должно начаться, и, отразившись от чего, во мне впервые станет то, что есть моя мысль. Мысль не предсуществует выражению. Напомню слова Борхеса, который говорил, что всякая поэзия в определенном смысле таинственна: не каждому удалось узнать то, что ему удалось написать. Иначе говоря, словесная конструкция в этом смысле есть расшифрованный символ для самого автора этой конструкции, он через нее узнает, что же, собственно, он думал и испытывал; то, что он думал и испытывал, впервые становится в нем через его отношение к его же собственному произведению.
Слово есть производящее произведение (оно не есть инструмент человека в том смысле, что существует некая мысль и значение, для выражения которых изобретаются слова), — назовем это условно ореrа operans, производящее произведение. Греки считали, что так производится в людях бытие: они сцеплениями логоса, и только ими, «впихиваются» в проблеск невидимого бытия, или, говоря словами Гераклита, невидимой гармонии[36]*. (...)[37]
ЛЕКЦИЯ 5
(...) я постараюсь закончить тему бытия у Парменида и Гераклита. Все те вопросы, которые возникли у нас на Пармениде, я завершу одной фразой, которая сразу вводит нас в работу, проделанную Гераклитом.
Я уже говорил и напоминаю, что фактически суть дела в случае с первыми греческими философами, а именно с Парменидом и Гераклитом, состояла в том, что, с одной стороны, установилось некоторое мышление (усилиями пифагорейцев, милетцев) в античной теории элементов, в атомизме (атомизм, хотя я его еще не излагал, по хронологии есть явление или параллельное Пармениду и Гераклиту, или в своих развитых выражениях более позднее), установился некоторый мыслительный, или познавательный, акт, и он повторялся; а совершившись хоть раз, он содержит в себе все свои условия и посылки, и затем, если он когда-нибудь совершается второй раз, он их воспроизводит. И с другой стороны, то, что установилось, начинает проясняться путем изобретения философского языка.