Страница 54 из 71
Октябрь начинается с внезапного похолодания, такого резкого, что даже моя скаредность не выдерживает: приходится купить куртку, свитер и пару перчаток. Забегает Тициана, отдаю ей последнюю порцию арендной платы. Каждую ночь идет дождь, но дни по-прежнему ясные.
Последние два дня ровно в восемь утра звучат сирены — они оповещают о высокой воде. Стремительно нарастающий, могучий рев: уууу-аааааааа-ууу — громкий настолько, что слышен по всему городу. От этого рева, наверное, открываются гробы на плавучем кладбище. Когда я услышала сирены впервые, то впала в панику — решила, что началась война и город вот-вот будут бомбить, или что я натворила что-то ужасное и Бог призывает меня к ответу.
На улице вижу венецианцев — таких же шикарных и невозмутимых, как всегда. Единственное отличие — резиновые сапоги, но не ядовито-зеленые и короткие, в каких ходят в Англии, о нет! Сапоги венецианцев окрашены в нежные тона и облегают икры и лодыжки столь же изящно, как сапоги для верховой езды.
На главных улицах появились длинные пандусы — своеобразные высокие мостки, по которым люди ходят над водой.
— Высокая вода, — говорят венецианцы друг другу и с оптимизмом пожимают плечами. — Acqua alta, каждый год.
Когда вода немного спадает, выхожу в магазин и в смятении становлюсь свидетельницей того, как местный житель (впрочем, мне кажется, не итальянец, а скорее англичанин) ворует в супермаркете. Ему примерно шестьдесят пять, похож на дряхлеющего акварелиста; высокий, бледный, неуклюжий, седая жесткая бороденка; одет в поношенный льняной костюм и сандалии, на голове засаленная панама. На моих глазах он до отказа набивает пластиковый пакет дорогим черным виноградом, затем ставит пакет на электронные весы. Пакет открыт, и мужчина, подсунув руку, приподнимает грозди так, что регистрируется примерно четверть веса, не больше. Второй рукой он нажимает на кнопку с надписью «Виноград». И что же показывают весы? О! Весь этот превосходный товар оценен в жалкие восемьдесят пять центов.
В пятницу мы со Стефанией и Джиневрой идем в кино в Лидо на довольно скверный фильм, который называется «Желанная жизнь» («La Vita Che Vorrei»). Стеф в восторге от актера. После сеанса сидим в баре ресторана «Muro» на Кампо Сан-Лука, и моя подруга поет ему дифирамбы:
— Он так прекрасен!
— Что? Вовсе нет! — протестуем мы с Джиневрой. — Он выглядит как маленький мальчик.
— Но это-то и прекрасно. Правда, он как-то странно ходит, — признает Стеф.
— Да, он слишком высоко поднимает колени, — говорю я. — Я тоже заметила.
— Но ты не видела его в лучшей роли! — Она перекрикивает меня, стараясь реабилитировать своего кумира. — Это сага о трех поколениях одной семьи. — Она называет фильм. — Шедевр!
— Пародия, — со скепсисом заявляет сидящая рядом со мной Джиневра.
Стеф не выносит, когда над ней смеются, и тут же начинает заводиться:
— Представляешь, какое мастерство требуется от актера, чтобы показать своего героя на протяжении тридцати лет!
— Мы видим его в коротких штанишках, — невозмутимо прерывает ее Джиневра, — потом в длинных штанах, потом в пальто. А в самом конце он появляется с накладной седой бородой, а волосы припудрены тальком.
Конец октября приносит дни ясные и беспощадно морозные, как в декабре. Пересекаю Кампо деи Фрари и сворачиваю в крохотное — на пару столиков — кафе рядом с джелатерией. Мне нравится у них кофе — всего восемьдесят центов, горячий и ароматный. К тому же тут имеются утренние газеты, держатели для салфеток всегда до отказа наполнены и есть отличная возможность наблюдать за людьми.
За одним из столиков сидит компания прелестных старых синьор, у одной из них громадная сумка из крокодиловой кожи, которую она бесцеремонно плюхает на мой стол, — сумка большая, черная и пузатая, как лондонское такси.
Ясноглазый парнишка, который работает здесь, бросает на меня долгий взгляд, ставя передо мной маккьято.
— Откуда вы? — вдруг спрашивает он.
— А?
— Вы не итальянка, — поясняет он.
— Нет, я из Лондона. Но мои родители родом из Индии.
— Так вы, получается, индианка из Лондона.
— Да, — подтверждаю я, не в силах перевести на итальянский фразу «англоазиатка во втором поколении».
— Над чем же вы работаете в Венеции? — спрашивает парень.
— Я туристка… но еще я пишу, и мне нужно закончить одну работу. Для этого мне требуется… — «Покой? Вдохновение?» — задумываюсь на минуту. Выбираю второе слово, говорю «спасибо» и беру чашку.
— Спасибо от имени Венеции, — галантно отвечает он.
Выпив кофе, отправляюсь на прогулку в сторону Кампо Санта-Маргерита. Занятия в университете уже начались, и я смотрю на студентов, бегущих через площадь с большими папками для художественных работ, портфелями или сумками в руках. Я только что подстриглась — стригла сама себя — и слышу насмешки от сидящих на скамейке подростков: «Плешивая!» На старых деревьях посреди площади — несколько красных и желтых крапин.
В «Caffè Causin» я уже не впервые встречаю даму, которая меня заинтриговала. Ей лет восемьдесят, прямая, алые губы, седые волосы взбиты в старомодную прическу. Сегодня она одета в сочного цвета зеленый костюм с длинной, зауженной книзу юбкой, к вороту прикреплен белый шелковый шарф; жесткая черная шляпка с полями; черные лакированные туфли и такая же сумочка; на груди длинное, черное с золотом, китайское ожерелье. С дамой собака — белый терьерчик, который тут же начинает облизывать мне ногу. Для себя я решила, что это известная писательница или актриса. В течение нескольких недель она почти ежедневно приходит сюда и всегда садится за один и тот же столик; наряд каждый раз новый. Время от времени она бросает на меня беспокойные взгляды, тревожась, не докучает ли мне ее песик, в глазах читаются страх и неуверенность, будто я могу ее обидеть.
В один из дней, в полдень, я совершаю самую длинную пробежку — четырехчасовую. Все проходит неплохо, хотя я уверена, что бегу медленнее, чем ходят большинство людей. Окончив маршрут, устало плетусь вдоль Рива дельи Скьявони. На одном из мостов чувствую, что выдохлась окончательно, ноги идти отказываются, так что до верхних ступенек доползаю в буквальном смысле на четвереньках — опираясь на колени и костяшки пальцев. Мне навстречу поднимается женщина — ей под шестьдесят, в добротном бежевом плаще и практичных разношенных туфлях, на вид прислуга или рабочая. Она приостанавливается и ворчливо спрашивает:
— Сломали что-нибудь?
Ослышавшись, думаю, что она спросила: «У вас все в порядке?» — поэтому, смеясь, поднимаюсь и бодро ответствую:
— Да-да, спасибо!
От выражения ее лица по коже идет мороз. Женщина смотрит не с сочувствием, а с брезгливым отвращением, маленькие глазки суровы, брови нахмурены, губы неодобрительно кривятся, вся физиономия — как туго набитый кошелек. Почему? Потому что я плохо одета и вела себя неподобающим образом — валялась на мосту, словно неубранный хлам.
На следующий день я приглашена пообедать со Стефанией, Бруно, Лукрецией и Грегорио. Достаю из упаковки новую белую рубашку, надеваю новые крутку и джемпер и выхожу на час раньше, чтобы прогуляться. Настроение превосходное — на улице свежо, можно порассматривать людей, пройтись спокойно и при этом не опоздать. Внезапно я ощущаю себя частью Венеции, этого суматошного маленького сообщества.
Успеваю отойти лишь пару шагов от двери, как меня обгоняют два парня. Не особо накачанные, не особо тощие — самые обычные, в кроссовках и модных джинсах. Проходя мимо, один из них прижимается губами к моему уху: поцелуй — затяжной, сочный, громкий поцелуй. Учитывая, что за последние четыре месяца нечто подобное происходит со мной раз по пять на день, я наконец срываюсь: отскакиваю, разворачиваюсь и, трясясь всем телом, громко шиплю:
— Отвали на хрен, по-хорошему прошу!
Парень тоже разворачивается.