Геринга, 18

– Не-е-ет, Кеша! Это машинка! Её надо катать, вот так, – говорил и показывал я, – А потом, когда катаешь, надо думать, куда она едет: в гараж или на работу, или она – грузовик и что-то грузит. А так ты её только ломаешь.

Я пытался втолковать ему всё, что знал о машинках сам, но то ли он не понимал меня, то ли понимал, но предпочитал делать то, что делал.

Единственное, с чем у нас не было проблем – это мяч. Мы пинали его друг другу, играя в нашу версию футбола, и получали от этого одинаково огромное удовольствие. Я – по-своему, представляя себя каким-нибудь быстроногим Роналдо, выделывающим финты и кренделя или, может быть, знаменитым Сычёвым, принимающим передачу для решающего и сокрушающего удара по воротам противника, или, может быть, представляя, как с трибуны на меня смотрят мои родители и друзья и без меры гордятся знакомством со мной. Кеша – по-своему, пиная мяч и радуясь, что он катится от его пинка, а трава под ним мнётся и колышется.

Однажды дед сделал мне лук со стрелами. Я давно о нём просил, и вот, наконец, заполучил то, о чём так давно мечтал. Настоящий, всамделишный лук из гладкой, ещё чуть влажной палки, с которой совсем недавно содрали кору, и которая ещё пахла содранной корой. На концах палки были засечки, сама палка была согнута полумесяцем, а в таком положении её удерживала туго натянутая верёвка. В комплекте с луком шла стрела: тонкая и прямая палочка, рассечённая надвое на одном конце и не заточенная, затупленная и почти безопасная – на другом. Дед быстро научил меня стрелять из этой штуки, и я, наконец, смог начать свою полноценную игру в Робин Гуда. Хороший был лук, и жалел я только о том, что не мог ни перед кем им похвастаться. Кроме Кеши.

Я нашёл его ползающим по лужайке возле его дома и высматривающим что-то в траве.

– Кеша, смотри, мне деда лук сделал! – сказал я, едва успев спешиться с велосипеда.

– Э-э-э-э-э-э!

Кеша был рад меня видеть – с луком или без – и, казалось, совсем не оценил всей зубодробительной восхитительности моей новой игрушки. Мои чувства к этой игрушке были частью меня, а значит и лук был частью меня, и я решил во что бы то ни стало объяснить ему, почему лук – это круто.

– Смотри, из него можно стрелять, вот так. Берёшь стрелу, кладёшь здесь, тут держишь пальцем, потом натягиваешь, и-и-и…

Тетива сыграла свою ноту и выпустила стрелу. Стрела угодила в прогнившую доску стенки старого колодца, отчего я пришёл в полнейший восторг.

– И-и-и-и-и-и! – сказал на это Кеша.

Ему, казалось, тоже всё понравилось. Он пищал, хлопал в ладоши и смотрел на меня так, словно я вдруг нашёл решение всех его проблем. Мне показалось, что я, наконец, достучался до него, что только теперь он по-настоящему понял меня, и мы по-настоящему познакомились. Воодушевлённый этим обстоятельством, я вприпрыжку поскакал к колодцу, чтобы достать стрелу из доски и показать Кеше, на что ещё способен Робин Гуд в моём лице.

Но когда я, вытащив стрелу, обернулся, то увидел, что Кеша снова ползает по земле и залипает в очередную бабочку капустницу, которыми в деревне не удивишь даже самого неискушённого ребёнка, и на которых было плевать даже самым большим ценителям бабочек. Но Кеша глядел на эту белокрылую хрень так, словно это было первое, что он вообще увидел в жизни, и будто бы увиденное было так прекрасно, что на всё остальное смотреть больше нахуй не нужно. Он позабыл и о моём луке, и обо мне, и о том, как я круто только что попал стрелой в эту гнилую доску – обо всём, кроме вот этого, на что он там смотрел.

Я вновь разозлился: на бабочку и на Кешу. Мне хотелось показать ему, что мир не ограничен этой бабочкой и полон других, гораздо более занимательных вещей, которые он обязательно увидит, если оторвёт взгляд от травы. Мне захотелось, чтобы Кеша узрел красоту всего, что его окружает, но для этого, решил я, бабочка должна умереть. Я заложил стрелу, прицелился и, уверенный в том, что попаду в бабочку с десяти шагов, выпустил стрелу.

«П-у-о-у-у», – взвизгнула тетива.

– А-а-а-а-а-а!!! – взвизгнул Кеша.

Стрела попала ему в ухо. Нет, не так – я, своей стрелой, попал ему прямо в ухо, и теперь ему больно. Как только я осознал это и прокрутил в голове несколько раз, мне сделалось страшно. Ужас сковал меня, и я не мог пошевелиться – так и замер: с луком в опущенных, потяжелевших руках.

– А-а-а-а-х-х-х-а-а-а-х-х-а-а!!! – Кеша плакал, и слёзы его дождём капали на траву.

Светило солнце. Было жарко. Бабочка? Да хер с ней уже, с бабочкой. Улетела куда-то наверное. Стрела тоже, отскочив от Кешиного уха, улетела куда-то. Если б я тогда сложил два и два, я бы понял, что, раз стрела отскочила, то, скорее всего, попала Кеше в хрящ и не повредила ничего внутри самого уха. Но тогда я ещё не умел складывать два и два: ни в прямом, ни в переносном – ни в каких смыслах.

– Извини пожалуйста… Кеша, не плач! Сильно болит?

– А-а-а-а-а-а!!!

Вдруг отворилась калитка Кешиного дома. Из неё вышла худая женщина с большими титьками.

– Это что такое? Ты что наделал?! – строгим голосом спросила она.

Я посмотрел на неё и испугался пуще прежнего. Ужас больше не сковывал меня, а наоборот – заставлял бежать, бежать, бежать без оглядки. И я побежал в сторону дома, бросив лук и позабыв даже про свой велосипед. Добежав до дома бабушки и деда, я вошёл во двор и скрылся в избе, в самой дальней комнате. Бабушка с дедом были чем-то заняты в огороде и не видели, как я вошёл.

Немногим позже появилась та женщина с большими титьками. В руках у неё были мой велосипед, лук и стрела. Она постучала в калитку, затем вошла и, наверное, нашла в огороде бабушку с дедом и отдала им велосипед с луком и стрелой, потому что обратно она вышла уже с пустыми руками.

Потом дед позвал меня к себе и отругал. Потом он сломал лук об колено, швырнул в сторону и сказал, что больше он мне такого никогда не сделает, и что я должен хорошенько подумать, почему. Но думать мне не хотелось – для этого я слишком сожалел об утрате, и мог теперь только плакать, хныкать и, пожалуй, ещё рыдать.

Вечером того же дня я долго не мог уснуть. Думал. А когда уснул, то вскоре проснулся от суеты в доме. Бабушка с дедом не спали и ходили взад-вперёд по избе. Дед одевался. Бабушка переживала. Я подождал, пока дед уйдёт, а потом встал, чтобы посмотреть, что случилось.

– Ты чего? Разбудили тебя? – спросила бабушка, увидев меня в прихожей.

– Да.

– Ну ложись, ложись иди. Больше шуметь не будем.

– А куда деда ушёл?

– Дом тушить.

– Где??

– Там, дальше по улице горит чей-то. Уж не знаю, чей.

– Пошли посмотрим!

Бабушка словно ждала, пока я это скажу. Казалось, ей хотелось посмотреть на пожар больше моего, но она не могла пойти с дедом, потому что тогда надо было бы оставить меня одного в доме. И если днём меня отпускали играть на улицу одного, и дома тоже могли оставить одного ненадолго, то ночью – даже взрослые это понимали! – оставлять четырёхлетнего мужчину одного никак нельзя. Ведь всем мыслящим людям давно известно, что, если тебе приснится тёмная сущность, зовущаяся Чичига и питающаяся детскими пальчиками, а потом ты проснёшься, и рядом не будет взрослых, то Чичига из сна перекочует в реальный мир, съест твои пальчики, а потом и ручки, и так и оставит жить-поживать, да добра из этого не выйдет.

– Ладно, пошли. Давай оденемся только, не в пижамах же идти, – согласилась бабушка.

Сон прошёл, как и думы о вчерашнем происшествии, и одевался я в приподнятом настроении. Как и всякое дитя, которому чужды глубины взрослых переживаний, я радовался пожару: тому, что он случился именно на нашей улице, именно тогда, когда я был в деревне. Я радовался и тому, что волею случая мне удалось вовремя проснуться, и теперь я не пропущу зрелище, которое уж точно запомню на всю жизнь. Я был счастлив, что кому-то пришло в голову устроить это представление именно сегодня и, если бы мне кто-то тогда сказал, что дом не просто горит, а горит со всем имуществом хозяев, и что этот дом был хозяевам очень дорог, и что пожар для них – большое горе, и что поэтому радоваться этому пожару грешно и стыдно – даже если бы кто-то рассказал мне об этих вещах, это всё равно не испортило бы мне настроения, потому что рассказ этот я пропустил бы мимо ушей. Примерно как любой взрослый пропустил бы мимо ушей рассказ о моём сломанном луке – моём первом, единственном и неповторимом луке! – и не дал бы моему горю затушить свою взрослую радость от какой-нибудь нелепой взрослой ерунды. Дом горел, и вместе с ним горела чья-то жизнь – да и пусть. Дом горел самым большим пламенем, которое я когда-либо видел – это всё, что было для меня важно, и только через много-много лет я найду удовольствие в том, чтобы не только смотреть на что-то подобное этому пламени, но и, пока смотрю, почувствовать себя добросердечным, меж делом сочувствуя вслух чьей-то утрате.