Геринга, 18

Спустя ещё некоторое время родители приняли решение снова отдать меня в сад – в тот же самый, в который я ходил всего один день осенью. Там было тоскливо. В основном я играл один: либо веселился с игрушками вроде конструктора или пластмассовых машин, либо брал лист бумаги с цветными карандашами и рисовал пожар в Кешином доме. Этот пожар сначала был основным, а позже стал единственным сюжетом моих рисунков. Он у меня хорошо получался: был таким ярким, таким натуралистичным и разрушительным для нарисованного дома, а иногда – и для людей, которые горели в нём, потрескивая, искрясь и принося себя в жертву моему наслаждению от захватывающего зрелища. Воспитателям мои рисунки не нравились. Они всё жаловались на них родителям, а родители всё спрашивали: «Почему ты такое рисуешь?» А я почём знаю?

Воспитатели вообще меня недолюбливали. В детсадовском кукольном театре, который наша группа показывала остальным детям садика, мне давали самую тупую роль – роль рыбы. У рыбы не было реплик, и ей вообще ничего не надо было делать – только махать из-за ширмы рукавичкой в форме этой самой рыбы, и всё. Однажды, правда, эта рыба пришлась кстати: я славно отпиздил ею того чумазого задохлика, с которым мы уже дрались однажды, осенью, возле горки. Во время перерыва в спектакле он решил отыграться за своё давнее поражение и сказал мне что-то такое, в суть чего я решил даже не вникать. Это звучало как гадость – значит тот, кто это сказал, должен был получить рыбой по еблищу. Таков был ход моих мыслей. Я бил его, бил, бил, а потом вдруг заплакал, но бить продолжил. Чумазый тоже плакал, и мне было даже его жалко, как жалко было яростно закрашивать папины овощи чёрной краской в тетрадке, и от этого я лупил его пуще прежнего. Думал, что если делать так, то жалость уйдёт и вернётся злость, с которой было как-то попроще. В конце концов, нас разняла воспитательница. Она оттащила меня, поставила в угол и стала на меня кричать, кричать и кричать. Она ругала меня, грозила пальцем, и изо рта её брызгала слюна, кислотным дождём падая мне на лицо. Довольно мерзкое ощущение. Я не мог этого больше терпеть. Я упал на колени, подполз к воспитательнице и укусил её за ногу. Она взвыла, а я убежал и спрятался под лестницей, а дальше я уже не помню, что было.

Помню только, что меня забрала мама, отвела домой, а потом сразу же ушла обратно на работу. Дома был папа. Он спал на диване в большой комнате, а на столе рядом с ним стоял… Компьютер! Самый настоящий! Как в рекламе или в фильмах! Я вроде бы был расстроен – и должен был быть расстроен – но я не мог больше горевать, видя Это. Я не понимал, что мне чувствовать и вообще не понимал уже, что вокруг происходит.

Папа проснулся. Он улыбнулся, увидев, как я смотрю на нового члена семьи.

– Нравится? – спросил он.

– Ага.

– Как заказывал.

А он откуда знает? Тоже моё письмо Деду Морозу читал? Прочитал и купил подарок? Стало быть, Юра из деревни был прав, и никакого Деда Мороза нет и никогда не было?

– Хочешь включить? – спросил папа.

– Да, – ответил я.

Я нажал кнопку на системном блоке, и компьютер зашумел. Я сам в первый раз включил его! Потом загорелся экран, и папа объяснил мне, как тут всё работает. Я схватывал всё на лету. Потом он показал мне несколько игр, которые он предварительно установил, и рассказал, как в них играть. Больше всего мне понравилась игра про Кузю и Дикую реку. Просто обосраться, какое развлечение для ума и услада для очей. Я играл в неё, и все невзгоды и печали растворялись в этой дикой реке, в Кузе и в экране моего, похоже, нового лучшего друга на долгие-долгие годы.

В какой-то момент папа, доселе ходивший взад-вперёд за моей спиной и о чём-то сосредоточено размышлявший, оторвал меня от процесса и завёл очередную серьёзную беседу, вести которую у меня теперь не было ни малейшего желания. То, что он говорил, я слушал отрывочно, всё думая о том, когда же я, наконец, смогу вернуться в мир Кузи.

– …понимаешь, так бывает у взрослых… но я всё равно тебя люблю, слышишь?.. встретил… ну ты пойми, другая женщина – это не значит другая мама…

И всякая прочая хренотень. Какая женщина? Какая «другая мама»? Чё за буллщит, отец?

Наконец, папа опять отпустил меня поиграть. Кузя говорил со мной через колонки: хвалил, если я играл хорошо и говорил не расстраиваться, если что-то не получалось. Вечером пришла мама, а я всё играл и играл. Из реального мира – откуда-то из кухни – доносились голоса. Мама с папой в тот вечер ругались крепко: как в последний раз. Папа получил несколько пощёчин, которые молча перетерпел, и всё. Потом, выслушав маму, он стал ходить по квартире и как будто бы начал собираться на работу, хотя уже пора было ложиться спать. Мама плакала где-то на кухне. Потом папа подошёл ко мне, поцеловал в макушку и сказал:

– Пока, сынок. Когда-нибудь ещё увидимся.

Тут я малость насторожился и даже поставил Кузю на паузу.

– Пап, ты куда? – спросил я, догнав папу в прихожей.

Он надел куртку, обулся, повесил на плечо большую дорожную сумку и обмотал шею своим длинным шарфом.

– Ты куда, пап? – вновь спросил я.

– В магазин, – сказал он, не глядя на меня.

Потом папа открыл дверь и вышел из квартиры. Я вышел вслед за ним, чтобы помахать на прощанье, как делал это обычно – когда я оставался дома, а он утром первым уходил на работу. Папа скрылся в тени в середине коридора, а затем вновь появился в свете лампы на лестничной клетке. Я был готов к тому, что он повернётся, помашет рукой и подурачится напоследок, и уже придумал, как сам буду дурачиться в ответ. Номер я придумал эпический: это был поистине мой шедевр, с которым не могло сравниться никакое прошлое «ку-ку» из-за угла, и мне не терпелось показать его папе. Но он просто ушёл, и когда я подождал немного и понял, что дурачиться в этот раз мы не будем, я пошёл на кухню и попросил маму закрыть дверь.

Глава 10

– Мы с твоим папой решили больше не жить вместе.

Этот ответ на мои многочисленные вопросы я запомнил лучше всего, потому что, едва получив его, я тут же вспомнил про Элю Грин. Про её родителей, которые тоже перестали жить вместе, потому что так захотели. Проведя в голове эту параллель, я малость приуныл. Потому что очевидно же: сначала «мама с папой не поладили», потом «у папы появилась новая женщина», следом «родители решили не жить вместе», а в конце – здравствуй «заграница» и «другая страна», что бы эти слова ни означали. А уж если «другая квартира» и «другой садик» привнесли в мою жизнь столько тоски и уныния, то на что же горазда будет эта самая «другая страна»? Словом, никаких хороших перспектив в обозримом будущем я не видел и страшно по этому поводу переживал.

Когда мама решила отправить меня пожить к бабушке с дедушкой, я стал переживать ещё больше. Буквально катался по полу в истерике, требуя никуда меня не отправлять от моего нового компьютера – единственного утешения в охватившей мир безнадёге. В итоге, мама пообещала, что привезёт компьютер чуть позже, и я поверил, и весной уже был в деревне, привыкая к мысли о том, что здесь будет мой новый дом до тех самых пор, пока я не подрасту, и пока не настанет пора идти в школу.

Дед с бабушкой старались окружить меня кайфом: сделать всё, чтобы мне у них нравилось, и я не думал обо всех семейных неурядицах, произошедших в городе зимой, и у же тем более – не хотел и не просился обратно в город. Я вкусно ел, много играл и много смотрел телевизор. Мультиков на трёх каналах, доступных в деревне, было мало, и я смотрел всё подряд: новости, фильмы, сериалы, снова новости, политические ток-шоу, рекламу – всё. Особенно мне нравились шоу с престарелыми юмористами, которые ходили в костюмах с галстуками, и, когда шутили, широко улыбались, кланялись и ждали пока люди в зале просмеются, и только потом говорили новую шутку. Просто уссаться. Я смотрел их всякий раз, когда их показывали, и специально сверялся с телепрограммой, чтобы не пропустить ни одной передачи. Бабушка с дедом считали их идиотами, а я – о-о-о, я смотрел их и закладывал фундамент своего расписного дворца, который, когда дострою, назову «чувством юмора».