Самый жаркий день

Некрасов был уже тут как тут и светился счастливой улыбкой. На меня он посмотрел вопросительно, дождался короткого кивка и отдал честь. Эту пантомиму Ланжерон понял прекрасно, однако воспрещать не стал.

– Вот так вот, Александра Платоновна?

– Именно так, Александр Федорович. Вы – человек военный, человек чести, но я не такова. Против меня и моей семьи велась подлая интрига много лет, мой отец был убит, а я сама несколько раз была на волосок от гибели. И у нас есть цель, поставленная Императором, ставить ее под угрозу излишним человеколюбием недопустимо.

Генерал потупил взгляд и все же попытался воззвать к милосердию:

– Но ведь это такой грех, Ваше Сиятельство. Не в бою, а вот так…

– Более того, Ваше Высокопревосходительство, для начала наш как бы интендант вытрясет из этих господ все сведения, которые они знают. И мне придется присутствовать при этом.

– Зачем?! – изумился Ланжерон.

– Потому что Некрасов плохо знает английский, – усмехнулась я. – И потому, что он не сможет отделить ложь от истины.

– А Вы сможете? – голос военного руководителя экспедиции стал настороженным.

– Я – нет. Но есть и у меня секреты, которые, позвольте, останутся между мной и полковником. Даю слово чести, которая все же у меня есть, что не применю сих методов в Вашем отношении или кого еще, если не будет подозрений в предательстве.

Ланжерон не выглядел удовлетворенным происходящим, поэтому, вздохнув, снова стала объяснять ему простые для меня истины:

– Александр Федорович, мы с Вами отвечаем не только за исполнение Приказа Государя. За нами несколько тысяч солдат, которые даже не вверяли нам свои жизни, но зависят полностью от наших решений. Сейчас о нашем походе не знают в Индии, но как долго это продлится? Поэтому недопустимо самим проявлять благородную беспечность, раскрывая нашу цель и имеющиеся силы. Мы уже столкнулись с проникновением англичан в самое подбрюшье Империи, и они пришли сюда не для выражения восхищения. И даже, черт возьми, местным туземцам они несут не благоденствие, а рабство. Вот Вы с иронией относитесь к Нестору Павлову, но попросите его рассказать, что он видел в Индии, как ненавистная мне Компания сатрапит тамошние народы. Я знаю, что Вы ненавидите крепостничество.

– Имею такое мнение, – сухо ответил генерал.

– Так и представьте себе, что в Индии крестьянин живет сто крат хуже самого забитого мужика в русской деревне! Богатства этой страны позволяют Англии жиреть и строить мануфактуры. И нам вроде бы дела до этого нет, но почему-то наших государей тянет в эту самую Индию. Может, это как-то связано, не знаю. В любом случае, эти господа не должны оказаться в Бомбее вперед нас. Не должны связаться с кем-либо из Компании. Иначе будет… как если бы нас заперли на Устюрте. И помните судьбу Бековича, человеколюбиво поверившего хивинцам.

– Маневр, да нужно место для маневра. Хорошо бы до столкновения с красными мундирами войти в Гуджарат.

– Гуджарат… это город? Нет, сейчас вспомню. Да, это губерния в Индии.

– Именно. Лежит южнее Раджпутаны, которая гориста и пустынна. Летом там будет очень жарко. Удивлены, графиня? Вот так, старик перед началом похода многое изучил о местностях предстоящей кампании.

– Ваше Высокопревосходительство, чем дальше, тем меньше меня удивляет Ваша дотошность. Позвольте откланяться. Надо бы еще найти место, где поспать, а то рухну прямо тут.

[1] Самоеды – принятое название народов Крайнего Севера.

[2] Ходя – презрительное именование китайца.

[3] Стены внешнего города – Дишан-калы – были возведены только в 1842 году.

[4] Куня Арк – «старая крепость» – резиденция ханов Хорезма до 1920 года.

Глава 23

Войско шаха Мухаммада подошло к Хиве через почти две недели. Все это время наша армия отсыпалась, приводила себя в порядок и готовила город к обороне. Все местные жители были изгнаны из внутренней цитадели, а ближайшие к стене дома солдаты безжалостно, невзирая на вопли хозяев, сломали и срыли. Генерал Ланжерон при этом проявил милость и богато заплатил взбешенным хивинцам отступное за уничтоженное имущество, чем в миг переменил их отношение к «злым урусам». Экспедиции это не стоило ровным счетом ни гроша, ведь серебро он взял из шахской сокровищницы. Главный интендант, он же казначей, майор Ситников посмеивался в пышные усы, составляя опись доставшихся ценностей. Александр Федорович предполагал, что блеск золота может вызвать у подчиненных грешные помыслы, и решил эту проблему с не меньшим изяществом, приказав выдать всем, вплоть до рядовых, призовые деньги. Моральный дух армии вознесся до немыслимых высот, ведь каждый получил не меньше жалования за полгода, а захваченная казна на вид даже не уменьшилась.

Еще одной причиной, по которой в экспедиции царило спокойствие и умиротворение – тот самый колодец Хейвак, выкопанный вроде как сыном Ноя Симом. Я и сама долго стояла перед ним, разглядывала древние камни, которыми было выложено его жерло. Какой-то святости не ощущала, но трепет в душе зародился только от мысли, что передо мной рукотворное сооружение, которому возраст – несколько тысяч лет. Солдаты же ходили сюда, пробовали воду таким видом, словно совершали причастие, чему способствовал и отец Михаил. Он освятил колодец и устроил возле него торжественный молебен. На него собрались исключительно все, даже часовых на стенах не удалось удержать. И молодые, и убеленные сединами мужики стояли, обнажив головы, многие плакали, заходясь в религиозном экстазе.

Хива вообще оказалась удивительным городом, святость которого не подвергалась сомнению не только христианами и иудеями, но и магометянами, ведь по преданию глина, из которой она была построена, была той же самой, которую возил Пророк для возведения Медины, а на месте ее добычи сейчас озеро Говук-куль, тоже почитаемое как место священное. Я бродила по узким улочкам, прислушиваясь к старым стенам, каждая из которых могла рассказать свою историю. Особенно поразили меня здания гробниц Саида Аллауддина и Пахлаван-Махмуда. Первое оказалось настолько древним, что удивляло уже то, что оно сохранилось, пусть и состояние оставляло желать лучшего[1]. А вот могила, как мне рассказали, знаменитого среди узбеков поэта и мыслителя была перестроена недавно и богато украшена красивой мозаикой. В школе Ширгази-хана, которую здесь называли медресе, интенданты сейчас обустроили казарму, но Ланжерон строго наказал относиться к этому необычному сооружению уважительно, по углам не гадить, мебель не жечь, а учителям позволил забрать все книги, организовав их бережную упаковку и перевозку за стены города. Также он велел ежедневно пускать священников в многочисленные мечети для совершения необходимых обрядов и поддержания порядка. Все эти меры сгладили наши отношения с хивинцами, и теперь они не воспринимали русских как завоевателей-святотатцев, скорее относились к ним словно к погодной неприятности. На третий день генерал даже позволил организовать подобие торговли перед западными воротами, причем за соблюдением норм приличия следили совместно дежурные плутонги от нас и местные стражники. Установилось какое-то мирное равновесие, перераставшее в доброе взаимное любопытство. Все это порождало надежду, что взаимное сосуществование двух разных народов вполне возможно.

Все изменилось с приходом ханской армии. Площади перед воротами будто вымерли, а затем столичные жители потянулись потоками из города, подозревая, что ничего хорошего ни их, ни их имущество в ближайшем будущем не ждет. Войска Мухаммада и в самом деле совсем не церемонились с его подданными, сгоняя их из собственных домов или заставляя работать на рытье траншей, которыми окружалась крепость. Не удивительно, что порядка трех сотен хивинцев побежали не от русских, а к ним. В основном это были евреи и прочие иноземцы, но хватало и узбеков, спасавших жен и дочерей от собственных воинов.

– Эти из мангытов, – переводил Алмат. – Кунграты их считают за слуг и рабов. А солдаты хана из кунгратов, поэтому женщин насильничают, мужчин гонят на работы за плошку риса в день. Война ведь.