Страница 10 из 12
Мама не поняла меня, когда я лишилась комнаты в общежитии. Не поняла и не поверила. От того я и отложила поездку домой на целых полтора месяца, боясь наткнуться на её кислую физиономию и вечно недовольный взгляд.
– Естественно тебе это подстроили! Естественно! – кричала она в трубку, когда я рассказала им с бабушкой о своей беде. – А как иначе? Я ничего другого и не ждала. Ты никогда не умела решать проблемы. Никогда! И парень наверняка был твой. Если накосячила, так хотя бы имей совесть признаться. Сначала экзамен завалила и без стипендии осталась, теперь к тебе парни в окно лезут. Дальше что? В подоле принесёшь? У меня лишних денег нет, поэтому хоть на коленках ползай перед комендантом, но сделай так, чтобы тебя оставили…
Ни меня, ни маму тогда надолго не хватило. Не помню, кто отключился первым. Я сидела в ступоре и знала только одно: как бы мне ни было плохо, никогда и ни при каких обстоятельствах я больше не приду к ней за помощью. Я не приду к женщине, которая не только не поддержала и не поверила мне в трудный момент, но и сделала ещё больнее, чем было.
Бабушка в тот день перезвонила мне через полчаса. Видимо, выжидала время, чтобы я успокоилась. Сказала просто и легко, как говорила всегда, когда видела меня плачущей.
– В голову не бери. Всё перемелется. Ищи комнату. У меня есть кой-какие сбережения. Я пенсию не трачу. Так что справимся – не переживай!
Её голос звучал мягко и ласково и совершенно не походил на мамин:
Помню, как-то раз то ли на уроке литературы, то ли на каком-то празднике наша классная, Анна Вячеславовна, заявила, что мама – это самый лучший друг любого ребёнка. Мне тогда едва исполнилось двенадцать, и, не удержавшись, я фыркнула, громко так на весь кабинет – даже несколько одноклассников обернулось, а Анна Вячеславовна осуждающе покачала головой. В глубине души я чувствовала, что поступила плохо, но отреагировать иначе не могла: моим самым лучшим другом являлась бабушка. С мамой в те годы мы ещё не враждовали, но и тогда назвать наши отношения тёплыми можно было только с большой натяжкой.
Она словно держала на меня какую-то обиду, но какую именно никогда не говорила, хотя регулярно колола шпильками в виде недовольств и упрёков. Я хорошо училась в школе, занятия не прогуливала, домашние задания выполняла сама да и на уроки не опаздывала, но всё равно была плохой. Что бы я ни делала, дочь маминой лучшей подруги, внучка соседки по площадке, сестра коллеги – все всё равно оказывались лучше. В какой-то момент я смирилась. Нет так нет. И перестала что-либо доказывать. И ей, и кому бы то ни было. Сама поступила в университет, сама нашла новое жильё…
Прижавшись к спинке сидения, я посмотрела в окно на пустой перрон и полезла в рюкзак за тетрадями. Дождь разрастался, и по стеклу поползли мелкие бисеринки влаги. Ещё чуть-чуть и разглядеть что-то за окном стало почти невозможно. Поезд набирал ход и приятно постукивал о рельсы. Я с детства любила электрички. Они почему-то напоминали мне колыбель и биение сердца. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.
Всю последнюю неделю читая «Унесённых ветром», я совсем запустила занятия и, боясь повторения истории с Роджером Желязны, принялась разбираться с двойными интегралами и матрицами. Между тетрадями по алгебре и математическому анализу виднелось ещё несколько чужих контрольных, которые Вера ласково называла «шабашками».
Ровно через три часа Ч*** встретил меня пустым перроном и пронизывающим ветром. Когда я вышла из поезда, над городом уже повисли плотные сумерки, но небо так же, как и у нас, было сплошь усыпано тучами. Звёзды, будто испугавшись новой порции дождя, заранее попрятались, а вот луна, наплевав на все капризы природы, без устали пробивалась сквозь тяжёлые облака, хотя и походила при этом на то самоё бледное пятно из стихотворения Пушкина. Вздохнув, я перешагнула рельсы и несмелой походкой поплелась к зелёной пятиэтажке на улице Разина.
Бабушка, раскрыв объятия, встретила меня на площадке между квартирами, и там же мой нос уловил потрясающие запахи запечённых в духовке курицы, картошки и так любимого мною разборника. Не прошло и пяти минут, как я уже сидела в тёплой кухне и, попивая чай с малиной, вовсю разглядывала бабушку. Нет, за те полтора месяца, что мы не виделись, она ничуть не изменилась. Ни пополнела, ни постарела, ни прибавила морщин или седых волос. Она была точно такой же, как и в конце сентября.
Вообще я бы никогда не назвала свою бабушку старой. Ей только в прошлом году исполнилось шестьдесят три. Роста мы с ней одинакового, сто шестьдесят четыре сантиметра, комплекцией тоже почти не отличаемся. Средние: не худые и не толстые. Правда, у меня глаза серые – папины, а у неё, как у мамы – синие-синие, точно васильки в поле.
Мама среди нас троих, пожалуй, самая красивая. Красивая даже сейчас, в тридцать девять, и абсолютно не выглядящая на свой возраст. У неё тонкие, будто высеченные из мрамора черты лица, ровная белая кожа, аккуратный чуть вздёрнутый нос и чётко очерченные бледно-розовые губы. Мама худая, настолько худая, что от меня и половины не будет. Сколько я себя помню, она всегда была такой. Ела мало, курила много и постоянно изводила себя физическими упражнениями.
Много лет назад, ещё в школе, мама хотела быть не то певицей, не то актрисой. И вроде как у неё даже получилось поступить в институт культуры, но там она встретила моего отца и забеременела. Видимо, эта беременность и отклонила её жизнь от положенного курса и привела туда, где она находилась теперь. Ни певицей, ни актрисой мама так и не стала. Работала то там, то сям и, в конце концов, остановилась на обычной профессии парикмахера. Теперь она ежемесячно красит свои волосы в белый, а бабушкины − в каштановый, хотя я и не совсем понимаю зачем. У мамы и без того от природы очень красивый светло-русый оттенок, да и седина вроде как пока не вышла…
– Ну как дела, Света-конфета? – Бабушка отрезала мне новый кусок разборника и положила на блюдце к недоеденному старому.
Я пожала плечами.
– Как обычно. Ничего нового. Учёба, задания, контрольные, Николай Андреевич.
– С хозяином квартиры нормально уживаетесь?
Я кивнула и сделала большой глоток из кружки. Чай был насыщенного янтарного оттенка и приятно согревал после холодной улицы.
Мама вышла из комнаты только минут через пятнадцать, привычно тонкая, словно веретено, и бледная точно смерть. За последние полтора месяца мы не говорили ни разу: ни по телефону, ни с помощью сообщений, и я опять схватилась за кружку лишь бы не смотреть ей в глаза и, желая оттянуть момент начала разговора как можно дальше.
– Как учёба? – спросила она, наливая себе чай, и я заметила, насколько огрубел её голос за те шесть недель, что мы не виделись.
– Хорошо.
– У тебя всегда хорошо, – отрезала она, – а потом без стипендии оказываешься.
В груди начал закипать гнев, и я схватилась за кусок разборника, как за спасательный круг.
– У нас было-то всего две сессии, и первую я сдала на «хорошо» и «отлично», а во вторую с одним-единственным билетом не повезло.
– Учить надо лучше, тогда с везением проблем не будет.
Поставив чашку на стол, мама села напротив меня. Я отвернулась, разглядывая дождевые тучи за окном. В кухне звенела тишина, и бабушка прикладывала максимум усилий, чтобы наша с мамой словесная перепалка не превратилась в очередной громкий скандал.
– Ой, Света-конфета, погляди, какой я себе берет связала, а тебе новый шарф под пуховик.
И, принеся из прихожей аккуратный свёрток, бабушка развернула передо мной новую вязку. Шарф был белым, а берет − сиреневым, что тут же навело меня на мысли о знакомой Николая Андреевича.
– Парень твой как? – Подняв голову, мама в упор посмотрела мне в глаза.
Я цокнула.
– У меня парня нет, тот, что залез в общежитие, моим не был.
Мама усмехнулась и, вытащив из кармана домашних брюк телефон, принялась гипнотизировать его взглядом. Но последней модели «Samsung Galaxy» было как будто наплевать на то, что творилось в маминой голове. Она лежала на столе без всякого намёка на движение и не собиралась светиться ни от входящих вызовов, ни от сообщений.