Страница 17 из 22
Отчего-то именно после этого случая в кафе «Три ступени», к входным дверям которого с Невского проспекта действительно вели лишь три широких ступени, я стал все чаще задумываться над тем, правильный ли я избрал путь, занимаясь наукой? Мое ли это призвание? И не пора ли мне снова из этого мрачноватого Петербурга вернуться домой? К идеально белому снегу, янтарным соснам, яркому солнцу, морозу, невероятно голубому бездонному небу.
Где-то в конце января я написал Галине длинное письмо, главным образом, о своей любви к ней, поскольку свое неопределенное положение мне было все тяжелее переносить. Хотелось ясности.
Однако ответа на это письмо я не получил.
Через какое-то время, скорее всего, уже в середине февраля, я написал ей еще одно письмо, уже довольно сухое, почти деловое, ироничное. (Отчего-то я не решался пойти на почту и заказать там междугородние переговоры, чтобы просто поговорить с ней.) В письме этом я уже не писал о своих чувствах, а как бы советовался с ней, словно с добрым товарищем. Высказав, в частности, свои сомнения по поводу аспирантуры и свое намерение бросить ее и заняться тем, к чему лежит душа. Писанием рассказов…
На это письмо ответ пришел быстро. Галина писала, что, по ее мнению, бросать аспирантуру, будучи успешно переаттестованным, уже на третий – заключительный, учебный год просто глупо. Надо, наоборот, поднатужиться и защитить диссертацию на соискание степени кандидата биологических наук. Тем более в таком солидном научном учреждении, как Зоологический институт.
«А к тому же ты уверен, Игорь, что именно литература – твое истинное призвание? А главное, что ты сможешь стать писателем?» – разумно спрашивала она в конце письма. И я понимал, что ответов на эти ее вопросы у меня нет. В тот период моей жизни я не был уверен ни в чем. А сухой, деловой, в лучшем случае дружеский тон ее письма – не более того – и вовсе привел меня в какое-то отупляющее уныние. Ведь письмо-то пришло, как я считал, ни от кого-нибудь, а от любимой девушки, которой я, похоже, в общем-то, не нужен и не интересен. И в котором я ожидал прочесть совсем другие строки.
Перечитав письмо еще раз и надеясь все же найти в нем хоть какие-то отголоски скрытой любви или нежности и не найдя ничего, я твердо решил – не набиваться больше Галине в женихи. Любовь, как милостыню, не выпрашивают. Это недостойно мужчины. Более того, я дал себе слово не думать о ней, а еще лучше – постараться забыть ее.
И еще я решил, вопреки любым, может быть, и неблагоприятным обстоятельствам, стать писателем. Причем не просто писателем, а известным писателем. Прежде, женившись на какой-нибудь порядочной девушке, которая полюбит меня и которую я постараюсь тоже полюбить. И назло всему и всем буду жить с ней счастливо.
И, как ни удивительно, вместе с моей решимостью ко мне как бы начала возвращаться и моя воля, которой я всегда так гордился и дорожил. Поскольку твердо был уверен в том, что воля – это кратчайший путь к достижению любой цели…
Примерно через неделю после прохладно-делового письма Галины я написал в секретариат Академии наук заявление с просьбой об отчислении меня из аспирантуры по собственному желанию. Без добавления каких-либо иных обстоятельством, кроме собственного хотения, что, собственно говоря, и было основным фактором, подтолкнувшим меня к столь серьезному и, я бы даже сказал, судьбоносному, хотя и безрассудному, конечно, шагу. Ведь фактически я вступал в некую зону неизвестности.
Заявление мое, мягко говоря, вызвало недоумение и у моего шефа, и у моих коллег по Зоологическому институту. Многие из которых при встрече со мной просто крутили пальцем у виска, стараясь показать мне, что я совершаю невероятную глупость.
Однако решение было принято, и я его менять не хотел…
Теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что многие мои коллеги по Зоологическому институту были правы. И мне, конечно же, надо было закончить аспирантуру и защитить диссертацию. Но в то время я считал единственно верным для себя решением решение наконец-то всерьез заняться литературным творчеством.
Впрочем, если бы я знал, что ждет меня впереди, сколько невероятных, казалось порою, непреодолимых препятствий возникнет на моем пути, думаю, что я бы изменил свое решение. Но, как известно, жизнь, как и история, сослагательного наклонения не имеет.
К тому же я отчаянно верил в то, что жизнь любит меня, поскольку я люблю ее. И, несмотря на все временные трудности и напасти, мне все удастся преодолеть.
И только вернувшись назад, в Сибирь, я в полной мере, причем очень быстро, осознал произошедший со мной катастрофический факт, который я, благодаря своему упрямству и, что уж греха таить, просто глупости, совершил собственными руками, фактически сломав свою судьбу. Поскольку времена для меня начались не просто трудные, а в какой-то мере почти безвыходные.
В Лимнологический институт, из которого я был направлен в аспирантуру и куда должен был вернуться уже остепененным специалистом, мне на приличную должность устроиться не удалось. Ибо свободных вакансий, кроме лаборанта для мытья пробирок, у них на тот момент просто не было. Но работать лаборантом, да еще за мизерную зарплату, мне не позволяла гордость. Ведь я почти закончил аспирантуру! И через какое-то время, не найдя ничего лучшего в научных учреждениях Иркутска, я устроился работать грузчиком на продовольственную базу Ангарска. Где, пожалуй, единственным плюсом было то, что огромная эта база, снабжающая весь город продуктами, находилась недалеко от родительского дома, вернее, нашего 219-го квартала, где у родителей (а значит, и у меня) была трехкомнатная квартира.
Конечно, после мраморных ступеней Зоологического института, по которым я, в белом халате, неспешно вышагивал, направляясь в ту или другую лабораторию или библиотеку и где, встречая меня, коллеги и даже доктора наук и академики здоровались со мной за руку и называли на «вы», реалии продовольственной базы разительно отличались от того, с чем я, притом по собственной дурости, расстался. И еще эти реалии разительно отличались от моих мечт о какой-то чистой, высокооплачиваемой работе, с наличием при этом достаточного свободного времени, для того чтобы писать рассказы.
Впрочем, постепенно втянувшись в работу грузчика, благо что бригада из четырех человек – вместе со мной – подобралась хорошая. Мужики оказались не подавальщиками и старались зашибить деньгу, а не пропить ее, как это делали представители многих других бригад, я впоследствии обнаружил в ней и некие плюсы. Во-первых, хороший заработок. Поскольку платили на базе сдельно и ежедневно. И заработок твой зависел только от тебя. Чем больше разгрузил вагонов в складские помещения или загрузил из них же машин, развозящих продукцию по магазинам города, тем больше и получишь. И иногда после дня трудов, перетаскав на своих руках тонны продукции, я мог получить в кассе базы по окончании трудового дня аж 25 рублей! По тем временам сумма весьма значительная, тем более если учесть, что средняя зарплата в стране колебалась тогда от 120 до 140 рублей, а моя аспирантская стипендия составляла 87 рублей.
И еще мне нравилось, что, втянувшись в этот отнюдь нелегкий труд, я очень скоро перестал уже испытывать ту безмерную усталость, которая просто валила меня с ног в конце дня первую неделю работы на базе. Мышцы у меня заметно окрепли. И это очень нравилось мне. Я чувствовал себя сильным, неподвластным никаким обстоятельствам. Только вот времени свободного, как мне мечталось, для моего основного дела у меня, увы, почти не было.
И после дневных трудов я обычно дома успевал только принять душ, съесть приготовленный мне мамой ужин и еще немного почитать. Добравшись же до постели, падал в нее, как в бездонную пропасть, засыпая, кажется, на ходу крепким сном здорового, хорошо поработавшего и изрядно уставшего человека. И только изредка, обычно в выходные или поздно вечером, если я не очень уставал на базе, мне удавалось, немного поупражняться в писании определенных текстов. А ведь текст, особенно художественный, это почти всегда некая попытка размышления по поводу того, что тебе неизвестно, чего ты еще не знаешь. Именно поэтому и серьезные тексты, скажем, рассказы, не писались. Я все никак не мог и даже в какой-то мере боялся к ним приступить. Может быть из-за этой боязни из-под моего пера (точнее – авторучки, заправленной черной тушью), да и то не часто, на бумагу просились в основном стихи. Весьма несовершенные, как я теперь понимаю. Но искренние. И в этом был, пожалуй, их единственный плюс.