Страница 7 из 8
– Сядь уже, Гаврик, не мельтеши, – устало вздохнула она, – успокойся! Что стряслось?
Гаврик сел на табурет, оперся локтями о колени и сжал пальцы в замок:
– Помнишь, рассказывал тебе про Андрюху-бича, в армии со мной служил?
– Смутно.
– Вчера вечером дал ему сотню, а сейчас узнал, что он ночью замёрз пьяный.
– Ужас какой, – проговорила она всё так же устало. – Зачем дал-то?
– Так получилось…
– …
– Хочу похоронить по-человечески. Больше некому, а он из-за меня замёрз.
– Чё это из-за тебя-то? – Безымянным пальцем Таня ковырнула уголок глаза, отчего брови её приподнялись, сделав лицо удивлённым.
– Так я же сотню дал…
– Ну и что? Ты ж ему водку в рот не заливал!
– …
– От меня-то что требуется?
– Денег немножко мне надо.
– Сколько «немножко»?
– Пятёрку хоть бы. А лучше десятку, – с трудом назвал цифру Гаврик.
Таня помолчала, глядя на Гаврика безо всякого выражения.
– Нет, – наконец сказала она так же спокойно.
– Ты же знаешь, я заработаю и сразу верну… – тихо начал Гаврик, но Танюша не дала ему закончить.
– Нет. Если каждого бомжа за десятку хоронить, никаких десяток не хватит. Есть специальные службы. Он тебе кто? Сват? Брат?
Гаврик почувствовал, как жгучая волна поднимается из желудка в голову, давит красным на глаза и гудит в ушах. Ему страшно захотелось крикнуть матом и треснуть кулаком по столу, но он зажмурился и сжал зубы.
– Ладно, – пробормотал он, вышел в прихожую и стал натягивать куртку, – поеду на работу.
Таня расслабленно сидела, полуприкрыв глаза. Гаврик тихо щёлкнул за собой дверным замком.
Денег у него оставалось только на бензин. Аванс за новый сруб был уже частью отдан Танюше, частью истрачен. «Займу завтра у ребят! – решил он по дороге, – а пока дотюкаю кое-что на верхнем венце. Потом в бытовке переночую. Сегодня воскресенье, всё равно хоронить не станут. Да и кому хоронить-то?»
На срубе он всё никак не мог успокоиться, торопливо перескакивал вдоль верхнего венца по набросанным наспех лесам и прокручивал в голове мысли и события сегодняшнего утра. Топор подрагивал в руках, и порой ему только усилием воли удавалось сдержать себя и не всадить с размаху его лезвие в упругую плоть бревна. «Ну, Танька! Ну, сучка! Да и я тоже осёл, сколько раз зарекался не отдавать ей весь аванс! Эх, надо было всё же треснуть кулаком по столу! Мужик я или… Водки пойти, что ли, взять на вечер? А толку? Ну и что тогда, сидеть психовать всю ночь в бытовке?..»
Тут не приколоченные к лесам доски поехали под сапогом, Гаврик качнулся и, успев только испугаться, сорвался и полетел спиной вниз с четырёхметровой высоты на строительный мусор. Выскользнувший из рук топор нырнул следом, крутанулся в воздухе и одновременно с жёстким падением Гаврика ударил его обухом в скулу под правым глазом. Вспышка от удара мгновенно погасла в мозгу, и всё пропало. Свет, звук и ужасные мысли…
– Ну что, друзья мои, долго нам ещё предстоит наблюдать этот срам? – раздался в пустоте тяжёлый бас.
Неизвестно откуда возникла мысль о свете и инициировала сознание. Увидеть свет пока не удалось, веки не открылись. Зато они вроде бы есть. И слышен звук.
– Витюша, друг мой, поправьте на нём простынку, – продолжал бас, – я больше не готов созерцать чресла этого несчастного.
В пустоте почуялось какое-то движение, и сознание попыталось шевельнуться ему навстречу. Опять не удалось. Зато появилась боль. Сначала в мозгу, и Гаврик понял, что он Гаврик, а потом она быстро заполнила всё тело до пояса. Болели полной ровной болью руки, шея, голова, спина. Ноги представлялись, но почему-то не ощущались, и его внезапно охватил дикий страх. Он моментально вспомнил, как рухнул с лесов, и вдруг увидел то, чего не мог видеть. Увидел себя лежащим на снегу манекеном в робе, подивился его неестественной позе. Рассмотрел синеющую вмятину на своём лице, потом полицейских и врачей, грузящих манекен в скорую. От ужаса он дёрнулся, прервав видение, и попытался сесть, чтобы потрогать ноги.
– Глядите-ка, оживает! – послышался совсем рядом другой голос, сиплый. – Глаза открыть пытается!
– Опустите занавес, Витенька! – перебил его бас. – Мы не в Мариинке, чтоб можно голяком.
Боль вдруг пробила брешь в пояснице Гаврика и горячо разлилась в ногах и копчике. От боли и радости он еле слышно замычал и понял, что на нём поправляют простыню.
– И за Ирой сходите! – добавил бас.
Гаврику всё же удалось разлепить левый глаз. Правый так и не поддался. Хоть свет и заставил левый сощуриться – выдавил воду из-под века, но резкость постепенно навелась. Гаврик услышал стук каблуков и увидел склонившееся над ним лицо медсестры. В очках, молодое и испуганно-любопытное, заслонившее серый потолок. Почти сразу его сменила голова доктора. Хмурое лицо, зелёная шапочка, жёлтые от табака зубы и борода с проседью.
– Вы слышите меня? – громко спросил доктор и нахмурился ещё больше. – Не надо пытаться говорить, вы в бинтах. И не шевелитесь. Просто моргните, если «да».
Гаврик моргнул одним глазом. Доктор щипнул его за палец ноги.
– Чувствуете?
Гаврик снова моргнул.
– Уже неплохо! – продолжил доктор. – Стало быть, новости такие. У вас тяжёлое сотрясение головного мозга, перелом носа и правой скулы и главное – компрессионный перелом позвоночника. Ушибы и гематомы я не считаю. Вам очень повезло, что чувствительность ног не потеряна, но пытаться вставать в ближайшие дни запрещаю. Особенно сидеть. Вы в корсете. Лежите пока на каталке. Сестра будет вас кормить и давать утку. Да, личность вашу мы установили через бригаду, жене сообщили. Она пока не появлялась, но её и не пустили бы в ИТАР. Сейчас уже можно. Позвонить ей?
Гаврик попытался отрицательно мотнуть головой, это у него не вышло, но доктор понял.
– Что ж, как хотите. Койку подготовят позднее и переложат вас с каталки. На этом пока всё, будем лечить и наблюдать. Выздоравливайте.
И он ушёл. Гаврик понял, что ему срочно нужно в туалет, но здесь, на людях, в утку… Он не сможет. Не будет этого, и всё. Врач сказал, запрещаю вставать. Значит, возможность встать всё же есть. Тогда он встанет. Просто встанет и пойдёт. Пусть и не просто.
Чингисхан, он же Алексей Алексеевич Темчинов, наш бригадир, лежавший на койке у окна и басом отдававший те распоряжения, что Гаврик слышал из темноты, рассказывал мне потом, как словно почувствовал замысел этого худосочного изломанного мужичка и отчего-то восхитился. Он понял, увидел, без сомнений – этот встанет. Ему вдруг показалось, что он слышит, как человечек думает, и потому Алексей Алексеевич, мужчина весьма опытный и многое видевший в жизни, очень удивился и слегка оробел. Даже оглянулся вокруг.
Гаврик медленно выпростал из-под простыни правую руку, оглядел её, словно удивляясь, а затем ощупал бинты на своём лице. Разлепил пальцами правый глаз. С трудом повернул голову в одну, в другую сторону. Непонятно было, удовлетворило ли его то, что он увидел, но когда он заглянул под простыню, то ненадолго задумался. Живот и рёбра его оказались стянуты корсетом из бинтов, а остальное тело было голым и синюшно-жёлтым.
И всё-таки нужно пытаться встать. О судне не может быть и речи. Гаврик подоткнул простыню под корсет и напрягся, чтобы почувствовать ноги. Боль усилилась во всей спине, от копчика до затылка, а потом горячей волной потекла в пятки. «Хорошо, желудок пустой, – подумал он, уронил ноги с каталки на пол и сразу перешёл из положения лёжа в стоячее, – а то сесть не смог бы, обделался бы и не почувствовал».
Он покачивался, держась рукой за каталку, но стоял. Горел позвоночник, кружилась голова, хотелось блевать, ныло разбитое лицо. Картина в глазах плохо фокусировалась. Гаврик смотрел себе под ноги и настраивался на первый шаг. Трое обитателей палаты удивлённо разглядывали его из углов.
– Туалет налево по коридору, до конца. Проводить? – спросил наконец Чингисхан и добавил через паузу, словно в ответ: – Ну, тогда смотрите сами. Простыню не уроните… Не за что.