Страница 3 из 7
Маленький хитрец улыбнулся и отодвинулся назад. Город голубых крыш стал на шаг ближе.
– Ты ведь знал, что фамильная драгоценность там? – сказал я с укоризной и показал пальцем на железное колено.
Страж кивнул.
– Зачем солгал? – удивился я и тут же догадался: следующая заповедь – «Не лги».
– Не лжесвидетельствуй, – поправил меня собеседник. – И вообще-то я мог обронить крест случайно и действительно не знать о его местонахождении, ты же сейчас настаиваешь на обратном, и это вполне можно расценить как оговор. Что скажешь?
Мелкий бесенок был прав: мало проку от того, что я так решил, вопрос, как на самом деле. Получается, любое мнение, оглашенное в пространство Вселенной, кроме Слова Божьего, запросто подходило под понятие «неправда». Не лжесвидетельствуй, ведь речь в заповеди идет об отношении человека к человеку, не говори того, чего знать не можешь, даже если тебе кажется по другому. Ближний твой поступает так, как велит ему Господь Бог, через контракт, под давлением эволюционного груза, внутри обстоятельств, обусловленных кармой, а вовсе не так, как видится тебе, стало быть, осуждение поступков Его, высказывание собственного мнения – лжесвидетельство, от которого и отговаривает законом своим Бог.
– Я услышал твой ответ, – удовлетворенно произнес Страж.
– Но я ничего не сказал, – возразил я.
– У меня есть уши и отверстия в шлеме, – синий вояка показал железным пальцем на дыры сбоку. – Ответ принят.
Он вновь отступил назад, бодро звякнув шпорами.
– Знаешь, – после некоторой паузы очнулся Страж, – в Городе люди счастливы и радостны, у них есть все, чего бы они ни пожелали, ибо любой запрос осуществляется моментально.
– Не возжелаю ли я того, что увижу у других? – догадался я, с нескрываемым интересом вглядываясь в улицы голубого Города, становившегося все ближе.
– Именно, – подтвердил мою догадку Страж.
– Но коли я вошел в Город, значит, как горожанин, сам могу иметь все, чего пожелаю, и в наличии чувства зависти отпадает необходимость сама собой, – я посмотрел на собеседника, тот утвердительно покачал султаном на шлеме.
– А если я ношу в себе зависть, то ты же сам не пустишь меня за ворота?
Страж снова качнул султаном.
– В таком случае, – закончил я мысль, – не желая ничего у ближнего своего, будешь иметь все свое, а именно, получишь пропуск в Город голубых крыш.
– Не могу не принять такой ответ, – только и промолвил непреклонный Страж.
Дожидаясь «заслуженного» шага назад от синего, я мучился загадкой, заповеди закончились, но Страж предупреждал о двенадцати вопросах. Что еще ожидает меня, какие испытания приготовил маленький синий рыцарь, прежде чем откроет мне врата в Город? А он и не думал затягивать с экзаменом:
– Слушай одиннадцатый вопрос. Кто ты?
«Ух ты, – пронеслось по всем закоулкам и трещинам моего мозга, – с заповедями и впрямь была разминка. Я тот, кем ощущаю себя сейчас, то, каким смыслом наполняю свое существование, и нечто, каким образом хотелось бы себя представлять вообще.
Синий карлик точно знал мои мысли.
– Но были и другие жизни, – вставил он вслух.
– Да, – согласился я, – и там происходило все то же самое, но в ином ментальном виде.
– Значит, тебя много?
– Значит, так.
Страж глубокомысленно вздохнул:
– Из твоего ответа делаю вывод, что ты многолик в пределах количества своих воплощений.
– Выходит, – пролепетал я, обдумывая его гиперболу.
– Стало быть, ты усеченный Бог, оби настоящий Создатель многолик Абсолютно.
– Но это только подтверждает парадигму, что мы частицы Божьи, – восторженно прокричал я.
– На этом и остановимся, – спокойно осадил мой пыл Страж и шагнул назад. – Остался последний вопрос: кто я?
– Мое эго, – не раздумывая выпалил я, и мы оба вытаращили глаза.
Первым опомнился Страж:
– Ого, да ты превзошел самого Робин Гуда.
– Чем же? – приходя в себя, спросил я.
Страж подмигнул:
– Он расщепил чужую стрелу, а ты – свою.
– А есть разница?
– Конечно. – Страж подпрыгнул на месте. – Свою жалко.
Я опешил, а мой синий насмешник заржал так, что забрало хлопнулось вниз, а сам он загромыхал своей железной скорлупой, словно два десятка вражеских солдат беспощадно колотили его мечами, топорами, копьями и вообще всем, что попадалось им под руку.
Когда он угомонился и поднял свою железку, я, глядя в его мокрые от слез глаза, недовольно спросил:
– Ответ принят?
– Нет, – неожиданно буркнул Страж. – Ты назвал меня, но не сказал, кто я есть.
– Ты тот, кто не пускает меня в Город, – заторопился я.
– Да, – подтвердил синий мучитель, – но кто я есть?
– Ты есть часть меня, не пускающая дальше, – начал я подыскивать определение Стражу.
– Да, – снова согласился он. – Но кто я есть?
– Ты есть я, стоящий у входа и приглашающий меня открыть двери самостоятельно, – завопил я что было мочи.
Страж вынул меч и с размаху вонзил его в землю:
– Ответ принят.
Он широким жестом указал на Город:
– Думаешь, почему стены домов белые, а крыши голубые? Нет, стены прозрачны, чтобы все видели друг друга, а крыши – отражения небес, дабы каждый зрел Бога. Иди, мой друг, врата открыты.
Две синьоры
Всяк сорвет яблоко и вкусит его,
Но один скривится от кислоты,
А другой насладится сладким нектаром.
Донна Пиа, вспотевшая и раздраженная, с трудом отпихнув тяжелую створку кафедральной двери, выставила, наконец, необъятных размеров тело на «подиум» главного портала собора, и свежий, напоенный соленой влагой Альборана ветер не без удовольствия нырнул в ее бездонное декольте. Донна глубоко вдохнула, выгоняя проказника обратно широким сандаловым веером, и, поправив прилипшую ко лбу прядь, перекрестилась.
Сегодняшняя служба далась нелегко: епископ затянул с проповедью, к слову сказать, о грехе прелюбодеяния, отчего краснел не к месту и беспрестанно спотыкался, с трудом подбирая выражения и старательно пряча глаза от паствы, состоявшей в основном из женщин. Почтенные (в смысле возраста) синьоры да и юные сеньориты к неловкости положения проповедника относились с пониманием и держали себя в руках, стараясь не хихикать, не улыбаться и, вообще, не выказывать и малейшей своей осведомленности по обсуждаемой теме. Священник же, дрожащим голосом декламируя взгляды католической церкви на подобное грехопадение человека и ужасающие его последствия, всякий раз скользя взглядом по уже известному нам своими выдающимися формами декольте донны Пии, вздрагивал и икал.
«Зачем Господь наш Всемогущий так мучит его», – думала синьора, жалея в душе служителя церкви, еще нестарого мужчину, сгибавшегося над своими записями под грузом обета безбрачия. Да и способен ли пастырь, чистейшая душа, рассуждать о преступлении, как судия, будучи облаченным в мантию, но не ознакомившись с тонкостями дела? Мысль эта показалась Пии занятной, и она с улыбкой посмотрела епископу прямо в глаза. Несчастный проповедник, поймав взгляд, истолковал его по-своему и стал в ступор. Широко раскрытым ртом он хватал воздух, внутри, под рясой, булькало и хрипело, острый кадык, словно взбесившийся поплавок, запрыгал под кожей. Епископ закашлялся и, неосторожно махнув рукой, сдвинул страницы шпаргалки, написанной еще в юные годы для своей первой проповеди, в самое начало.
Сейчас, как и тогда, опыта слияния с женщиной не случилось, он обращался к пастве, ничего не зная о предмете обсуждения, и осуждал неведомое, когда те, сидящие в нефе и внимающие слову его, были скорее учителями, нежели учениками.
Господи, так и ты, не познанный нами, вынужден выслушивать придумки о Себе и зрить образы самого Себя, не соответствующие истине. Лишенный дороги разве воспримет яму на ней, не познавшему свободы как определить высоту стены?
Донна, а с нею и весь воскресный приход с нескрываемым удивлением уставились на безмолвно шевелящего губами пастора, время близилось к полудню, и если в центральном нефе было еще можно дышать, то в боковых приделах духота становилась нестерпимой. Пиа на правах пожилой и уважаемой синьоры первой двинулась к выходу, прошептав еле слышно: «Всемогущий Бог взял для демонстрации своей мудрости посредника, и в который раз им оказался бедняга епископ».