В землю Ханаанскую

Так по порядку проходили мимо них войска, и затем показался новый ряд бойцов на колесницах; тогда надзорщик над осужденными воскликнул:

— Добрый бог! Властелин обоих миров! Да процветает его жизнь, да будет он здоров и невредим!

Затем он упал на колени, а преступники растянулись лицом вниз, целуя землю и в то же время следя за надзорщиком, чтобы по данному им знаку всем вместе воскликнуть: «Жизнь, здоровье, благополучие!»

Долго, однако, лежали на земле преступники, пока проехали все колесницы с бойцами; показались телохранители, — это были все воины из чужеземных народов, — затем несли идолов, потом шла толпа жрецов и носителей перьев, за ними опять телохранители и только после них показался фараон со своею свитою, во главе которой ехал верховный жрец Бай на позолоченной боевой колеснице; в нее были впряжены прекрасные гнедые жеребцы. Так как Бай еще раньше состоял военачальником, то теперь он также нашел необходимым лично принять участие в походе для преследования евреев, тем более, что это было сделано по повелению богов. Он был одет в платье жреца, но в шлеме полководца; наконец, следовал и фараон, но он не сидел на боевой колеснице, как всегда сидели его предшественники, а его несли на троне под великолепным балдахином, прикрепленным к шестам страусовыми перьями; по обеим сторонам шли опахальщики.

Менефта, оставив за собою город и триумфальные ворота, заснул, так как на улицах крики народа не давали ему покоя; опахальщики закрыли лицо фараона веерами, так что он безмятежно покоился мирным сном, тем более, что крики преступников еще плохо до него достигали. Но вот милостивое движение его правой руки показало, что он слышал крики несчастных и затем опять закрыл глаза.

Золотая же колесница фараона, запряженная прекрасными конями и ехавшая пустая, привела Ефрема в несказанное удивление.

Пока Иисус Навин объяснял племяннику, из какого финикийского города были привезены золотые колесницы, тот схватил его за руку и воскликнул:

— Она, она! Посмотри-ка, ведь это она!

Юноша при этом покраснел. Действительно, Казана сидела на той самой колеснице, в которой приезжала к осужденным, а теперь находилась в числе придворных вместе с другими женщинами, принимавшими участие в походе, названном одним старым, закаленным в бою военачальником пехоты «увеселительной прогулкой».

Во время прежних походов в Сирию, Ливию и Эфиопию фараона сопровождали только его избранные наложницы в плотно закрытых носилках, оберегаемые евнухами; но на этот раз жена верховного жреца вздумала участвовать в походе, а ее примеру последовали и другие знатные египтянки, тем более, что они могли, испытывая все волнения войны, не подвергаться никакой опасности.

Появление Казаны крайне удивило жену Бая, так как еще накануне молодая вдова не в состоянии была двинуться с места. Казалось, что она выздоровела по какому-то волшебству и отправилась в путь. Быть может, причиной тому был Синтах, племянник фараона, которого она прежде чуждалась, а теперь поняла свою оплошность.

В то время, когда они проезжали мимо осужденных, принц стоял подле Казаны на колеснице и объяснял ей шутя значение цветов в букете, тогда как Казана уверяла его, что этот букет не мог предназначаться для нее, так как час тому назад она даже и не думала принимать участия в походе. Синтах же возражал, что Гафоры еще при восхождении солнца предсказали ему, какое счастье его ожидает сегодня.

Скоро к колеснице Казаны подошло еще несколько придворных и послышался веселый разговор, смех и шутки; жена Бая сошла со своей громадной дорожной колесницы, села в носилки и приказала нести себя к колеснице молодой вдовы.

Иисус Навин видел все; от него не укрылось, как Казана, питавшая прежде такое отвращение к Синтаху, теперь кокетливо била его по руке веером; он понял, что молодая вдова затеяла с принцем опасную игру.

Когда Синтах поравнялся с осужденными, они, по знаку своего надзорщика, приветствовали его громкими криками, как члена царского дома. Казана и Синтах взглянули в ту сторону, откуда раздавались крики, и молодая женщина, увидев Осию, побледнела, затем принц стал что-то говорить с Казаной то улыбаясь, то серьезно; казалось, он как будто не хотел сначала уступить ее желанию, но затем соскочил с колесницы и махнул старшему надзорщику:

— Видели ли эти люди, — начал он так громко, что Казана могла его слышать, — лицо доброго бога, властелина обоих миров?

Получив отрицательный ответ, он продолжал:

— Все равно они видели мое лицо и лицо прекрасной женщины и потому имеют полное право на милость. Ты знаешь, кто я. Отменить скованным по двое цепи.

Затем, сделав знак надзорщику, шепнул ему:

— Но теперь смотреть в оба! Вот там, около куста, этот Осия, я не люблю его, это бывший военачальник. Когда вернешься обратно, явись ко мне и сообщи мне все об этом человеке. И помни, чем он спокойнее станет, тем глубже я запущу в кошелек руку. Понял?

Надзорщик поклонился и при этом подумал: «Смотреть-то я буду, принц, но также стану наблюдать и за тем, чтобы «мои кроты» не покушались на свою жизнь. Странно право: чем выше стоят эти господа, тем делаются они кровожаднее! А сколько их являлось ко мне — все с подобными предложениями. Он освобождает этих негодяев от цепей, а мне хочет сковать душу проклятым убийством. Не на такого напал, Синтах!»

— Эй, вы, молодцы! — обратился он к другим надзорщикам. — Дайте сюда мешок с ручными инструментами и раскуйте «кротам» цепи.

Пока осужденным расковывали цепи у ног, — для большей безопасности, оставили скованными руки, — войска фараона прошли линию.

Казана упросила Синтаха, чтобы тот распорядился освободить несчастных от цепей и затем откровенно призналась, что ей невыносимо видеть бывавшего в их доме военачальника в таком ужасном положении. Жена Бая поддержала ее желание, и Синтаху пришлось уступить.

Иисус Навин знал, кому он обязан этою милостью и принял ее с сердечною благодарностью. Теперь он мог идти свободно, но какое-то странное чувство страха овладело всем его существом.

Он понимал хорошо, что такое войско как у фараона могло разбить неприятеля в десять раз сильнее, чем его народ. Он заботился не о себе — его участь уже решена, — но о своих несчастных единоплеменниках, которым придется погибнуть от руки египтян.

Иисус Навин тихо спросил у Ефрема, что не тянет ли его к своим, сражаться в их рядах против такого сильного неприятеля, на что юноша ответил:

— Моим единоплеменникам ничего более не остается, как только сдаться ввиду такого войска. Что нам недоставало до выступления? Ты был также еврей, а служил же военачальником у египтян, пока не последовал зову Мирьям. На твоем месте я поступил бы иначе.

— А как? — строго спросил Иисус Навин.

— Как? — переспросил юноша, и в этом повторенном вопросе так и сказался весь пыл его молодой души. — Как? Остался бы там, где честь и слава. Я знаю, ты мог бы сделаться величайшим из великих, счастливейшим из счастливых; но ты не хотел этого.

— Долг мне повелевал поступить так, — серьезно сказал дядя, — я никому не имел права служить, кроме народа, среди которого родился.

— Народу? — с презрением повторил юноша. — Я знаю этот народ, а ты видел его в Суккоте. Бедные, самые несчастные люди; делают все только из-под палки, а состоятельные ставят свой скот выше всего; если же они принадлежат к старейшинам колен, то спорят между собою из-за всяких пустяков. Меня они считали одним из богатых, а я между тем не сожалею об отцовском доме, бывшем одним из самых больших. Если кто видел лучшее, тот не станет стремиться к подобной жизни.

Иисус Навин рассердился и стал бранить племянника за то, что тот хулит свой народ. Он так возвысил голос, что надзорщик приказал ему замолчать; это, казалось, было приятно юноше; во все время дальнейшего пути дядя несколько раз обращался к племяннику, спрашивая его, не отказывается ли он от своих необдуманных слов, но Ефрем отворачивался от него и ворчал. Когда небо озарилось звездами, осужденные остановились на ночлег под открытым небом и после скудного арестантского ужина они могли лечь спать.