Король гордости

ГЛАВА 3

Фортепианный зал был таким же величественным, как и любой другой в клубе, с роскошными портьерами, каскадом ниспадающими до пола из богатого бархата, и золотыми бра, мягко светящимися на фоне темно-розовых стен. Гордый Steinway grand стоял в центре сцены, его отполированные черные изгибы отливали серебром в лучах лунного света.

Перед ним, спиной ко мне, и ее пальцы летали по клавишам со скоростью, от которой у меня почти кружилась голова, сидела Изабелла. Она вступила в заключительную часть сонаты.

Громкая трель возвестила о начале первой темы, которая скручивалась, растягивалась и переворачивалась с ног на голову на протяжении следующих двухсот с чем-то тактов. Затем наступила тишина, перерыв перед тем, как зазвучала вторая тема хора.

Мягкий, завораживающий, исполненный достоинства…

Пока первая тема не ворвалась снова, ее стремительные ноты не пронеслись по более спокойному существованию ее преемника с такой силой, что вторая не могла не загнуться. Две темы переплетались друг с другом, их темпераменты были диаметрально противоположны, но необъяснимо прекрасны, когда они соединялись, поднимаясь все выше и выше…

Затем погружение, грандиозный финал свободного падения, который сорвался со скалы в великолепном всплеске двойных трелей, параллельных гамм и скачущих октав.

На протяжении всего этого я стоял, застыв всем телом, а мой пульс бешено колотился от полной невозможности того, чему я был свидетелем.

Я уже играл эту сонату раньше. Десятки раз. Но ни разу это не звучало так. Финальная часть должна была быть пропитана печалью, эмоционально истощающие двадцать минут, которые заслужили скорбные оценки от комментаторов. И все же в руках Изабеллы это превратилось во что-то возвышающее, почти радостное.

Конечно, ее техника не была идеальной. Она слишком сильно налегала на одни ноты, слишком легко — на другие, и ее управление пальцами было недостаточно развито, чтобы передать все мелодические линии. Несмотря на все это, она совершила невозможное.

Она приняла боль и превратила ее в надежду.

Последняя нота повисла в воздухе, затаив дыхание, прежде чем исчезнуть, и все стихло.

Заклинание, удерживающее меня в плену, дало трещину. Воздух снова наполнил мои легкие, но когда я заговорил, мой голос звучал грубее, чем обычно.

— Впечатляет.

Изабелла заметно напряглась, прежде чем последний слог слетел с моих губ. Она резко обернулась, на ее лице отразилась тревога. Когда она заметила меня, то расслабилась только для того, чтобы через секунду снова напрячься.

— Что ты здесь делаешь?

Уголки моего рта приподнялись от удивления.

— Это я должен был задать тебе этот вопрос.

Я не стал раскрывать тот факт, что знал, что она месяцами пробиралась в фортепианную комнату. Я обнаружил это случайно однажды ночью, когда допоздна засиделся в библиотеке и вышел как раз вовремя, чтобы застать Изабеллу выскальзывающей с виноватым выражением лица. Она не заметила меня, но с тех пор я несколько раз слышал, как она играет. Библиотека находилась прямо рядом с фортепианной комнатой; если бы я сидел у стены, разделяющей их, я мог бы слышать слабые мелодии, доносящиеся с другой стороны. Они служили странно успокаивающим саундтреком к моей работе. Однако сегодня был первый вечер, когда я услышал, как она играет что-то столь сложное, как «Hammerklavier».

— Нам разрешено пользоваться комнатой в нерабочее время, если здесь больше никого нет, — сказала Изабелла, вызывающе вздернув подбородок. — Который, я полагаю, существует и сейчас. — Она запнулась, ее брови сошлись в тугую букву V.

Изабелла двинулась, чтобы встать, но я покачал головой.

— Останься. Если только у тебя нет других планов на ночь. — Еще один невольный проблеск веселья. — Я слышал, неоновые скейт-вечеринки в наши дни в моде.

Румянец расцвел на ее щеках, но она подняла подбородок и пригвоздила меня полным достоинства взглядом.

— Невежливо подслушивать разговоры других людей. Разве тебя этому не учили в школе-интернате?

— Напротив, именно там происходит больше всего подслушиваний. Что касается твоего обвинения, я не уверен, что ты имеешь в виду, — сказал я мягким тоном. — Я просто комментировал тенденции ночной жизни.

Логика подсказывала мне, что я не должен общаться с Изабеллой больше, чем необходимо. Это было неуместно, учитывая ее занятость и мою роль в клубе. У меня также было тревожное чувство, что она была опасна — не физически, но каким-то другим образом, который я не мог точно определить.

И все же вместо того, чтобы уйти, как подсказывал мне здравый смысл, я сократил расстояние между нами и пробежал пальцами по клавишам пианино из слоновой кости. Они все еще были теплыми от ее прикосновения.

Изабелла расслабилась на своем месте, но ее глаза оставались настороженными, когда они последовали за мной в ее сторону.

— Без обид, но я не могу представить тебя в ночном клубе, не говоря уже о чем-то неоновом.

— Мне не нужно принимать участие в чем-то, чтобы понять это. — Я нажал на второстепенную клавишу, позволяя заметке сигнализировать о переходе к моей следующей теме. — Ты хорошо играла. Лучше, чем большинство пианистов, пытающихся исполнить «Hammerklavier».

— Я чувствую “но” в конце этого предложения.

— Но ты была слишком агрессивна в начале второй темы. Она должна быть более легкой, более сдержанной. — Это было не оскорбление, это была объективная оценка.

Изабелла приподняла бровь.

— Думаешь, что можешь сделать лучше?

Мой пульс участился, и знакомое пламя разгорелось в моей груди. Ее тон балансировал на грани между игривостью и вызовом, но этого было достаточно, чтобы широко распахнуть ворота моей конкурентоспособности.

— Можно мне? — Я кивнул на скамейку.

Изабелла соскользнула со своего места, а я занял освободившееся для нее место, отрегулировал высоту скамейки и снова прикоснулся к клавишам, на этот раз вдумчиво. Я сыграл только вторую часть, но я практиковался в «Hammerklavier» с детства, когда настоял, чтобы мой учитель фортепиано пропустил легкие пьесы и вместо этого научил меня самым сложным композициям. Было труднее войти в это без первого движения в качестве прелюдии, но мышечная память помогла мне пройти через это.

Соната закончилась грандиозным росчерком, и я удовлетворенно улыбнулся.

— Хм. — Изабелла казалась не впечатленной. — Моя была лучше.

Моя голова резко дернулась вверх.

— Прошу прощения?

— Извини. — Она пожала плечами. — Ты хороший пианист, но тебе чего-то не хватает.

Это чувство было настолько незнакомым и неожиданным, что я мог только вытаращить глаза, мой ответ затерялся где-то между изумлением и негодованием.

— Мне чего-то не хватает, — эхом повторил я, слишком ошарашенный, чтобы придумать оригинальный ответ.

Я лучшим в своем классе закончил Оксфорд и Кембридж, преуспел в теннисе и поло и свободно говорил на семи языках. Я основал благотворительную организацию для финансирования искусства в недостаточно обслуживаемых районах, когда мне было восемнадцать, и я был на быстром пути к тому, чтобы стать одним из самых молодых руководителей Fortune 500 в мире.

За тридцать два года моего пребывания на земле никто никогда не говорил мне, что мне чего-то не хватает.

Хуже всего было то, что при ближайшем рассмотрении Изабелла оказалась права.

Да, моя техника превзошла ее. Я точно ударил по каждой ноте, но пьеса не вдохновила... Ничего. Приливы и отливы эмоций, которые характеризовали ее исполнение, исчезли, оставив после себя стерильную красоту.

Я никогда не замечал этого, когда играл сам, но после ее выступления разница была очевидна.

Моя челюсть сжалась. Я привык быть лучшим, и осознание того, что я им не был, по крайней мере, не в этой конкретной песне, раздражало.