Честные истории

Ничего себе девчонки, а? Остальные всё только грозятся: «Подожжём мы эту школу» или мечтают: «Хоть бы ты сгорела, родная школа»…

А эти — взяли и подожгли. Воплотили в жизнь мечту миллионов школьников по всей стране…

Самое интересное, что им за это ничего не было.

«Мы их такими воспитали, нам их дальше и учить», — решил Джон Николаевич.

Кузнецова преспокойно доучилась до девятого класса и перешла в техникум книжной торговли. Бедные книжки! Бедный техникум! Недолго, наверное, простоял…

Скрябина и Васильева тоже вполне безмятежно закончили восемь классов и куда-то девались.

Школу поставили на ремонт. А мы ходили во вторую смену в другую школу, на Долгоруковской. Тогда эта улица называлась Каляевская…

Наша школа — тридцатая английская. Там много училось всяких знаменитостей. Яна Поплавская. Артист Женя Стычкин. Губернатор какой-то тоже. То есть, учился нормальный мальчик, а потом стал губернатором. Всякие журналисты и телеведущие.

Но знаменита наша школа совсем не этим. Если кому-нибудь из москвичей моего возраста, из тех, кто заканчивал школу в начале восьмидесятых годов, говоришь:

— Я училась в школе номер тридцать.

То сразу спрашивают:

— В той самой?! Которая сгорела?

Вот какое у нас в тридцатой школе было необыкновенное происшествие…

Разные взрослые

Когда я была маленькая, мои мама и папа были уже не очень молодые. У них часто что-нибудь болело. Им всё время надо было прилечь, отдохнуть. Принять лекарство. Накапать капелек.

И вот однажды мы с мамой поехали отдыхать в Прибалтику, в дом творчества.

Там я обзавелась другом Никитой, сыном художника-кузнеца, мастера по художественной ковке.

— Мы сейчас с папой в луна-парк едем! Давай с нами? — как-то после обеда пригласил он.

— В луна-парк?…

Приглашение заманчивое, но что-то слабо верится, что папа вот так вот возьмёт, всё бросит и поедет с нами веселиться и кататься на каруселях.

Я не верю Никите. Такого просто не может быть. Папа должен плохо себя чувствовать, болеть, его нельзя беспокоить.

— А что, твой папа хорошо себя чувствует? — осторожно спрашиваю я.

— Да!

— Ты, наверное, просто не знаешь. Он тебя не хочет расстраивать, и не говорит.

— Да нет, он с утра на рыбалку ездил, а теперь вот сам предложил, в луна-парк чтобы…

Сам предложил в луна-парк! Невероятно! Да врёт всё этот Никита!

— Ты просто не знаешь. Родители не могут вот так вот взять, ни с того ни с сего в луна-парк поехать. Они всегда плохо себя чувствуют. Им надо прилечь, отдохнуть.

Никита озадачен.

— Знаешь, давай пойдём его спросим, — предлагает он.

В баре находим «художественного кузнеца» лет тридцати пяти, пьющего пивко и балагурящего с барменшей (барвуменшей) Айной.

— Пап, ты хорошо себя чувствуешь? — интересуется сын.

— Да вроде неплохо, — поигрывает мускулами художественный кузнец.

— Точно хорошо? — допытывается сын.

Растроганный чуткостью сына, кузнец смеётся и угощает нас сырным печеньем и маленькими сушёными рыбками.

— Что, у вас вот так вот прямо ничего не болит? — всё ещё не верю я. — Ни голова, ни сердце? И давление нормальное?

— Вот что значит девочка! — хвалит меня Никитин папа. — С детства твёрдо решила стать доктором! А ты, Никитос, сегодня шпион, завтра — гонщик…

И мы едем в луна-парк, катаемся на каруселях, стреляем в тире и выигрываем призы в кегельбане, и, переодеваясь к ужину, я взахлёб рассказываю маме, где мы были, и какой отличный папа у Никиты — у него ничего не болит, он хорошо себя чувствует, и давление в норме…

— Да, родителей не выбирают, — неприятно усмехаясь, говорит мама.

Начинается страшный скандал.

— Конечно, ты бы выбрала себе что-нибудь получше! Помоложе! Ну, ничего не поделаешь, потерпи свою мать, старуху, недолго осталось, я скоро умру…

Умрёт!

Мама часто говорит, что скоро умрёт. Ужас, даже подумать страшно. Меня отдадут в детдом, ведь больше у меня никого нет, кроме мамы. Мне страшно, что она умрёт, но я не могу выдавить из себя ни слёз, ни слов «мамочка, ну что ты, ты лучше всех, не умирай». А она их явно ждёт. Но ещё больше, чем страшно, мне обидно, что она так кричит на меня, таким громким неприятным голосом, полуодетая, затянутая какими-то розовыми на крючочках приспособлениями, делающими её стройнее, с напудренным к вечеру белым лицом, накрашенными красными губами.

Ведь я так её люблю. Особенно, когда она не накрашенная, непричёсанная, с мягким немолодым лицом, в домашней одежде, похожая на доброго заиньку.

— Неблагодарная! Могла бы тебя не брать с собой, отдохнуть, как человек! Нет, взяла, к морю! Да я тебя в интернат отдам!

Сердясь на меня, мама грозилась отдать меня в интернат или умереть.

«Я скоро умру, так и знай!»

И всякий раз, когда она долго не приходила с работы, я боялась: а вдруг она умерла? Ведь она старше родителей всех моих одноклассников и друзей.

Вдруг она уже умерла, а ведь с утра за завтраком мы немножко поссорились, и теперь не сможем помириться… Какой ужас…

Боже, Боже, добрый Бог, сделай, пожалуйста, так, чтобы мама не умирала.

Ну, она, наверное, просто куда-нибудь заходила после работы. Туда, где весело и интересно…

Я раздражала её самим фактом своего существования рядом. Особенно на отдыхе, в Прибалтике, где много знакомых, мама придиралась ко мне.

— Поздоровайся. Кто так здоровается? Сядь. Кто так сидит? Встань сию минуту! Ты как стоишь? Ты как разговариваешь? Да на тебя смотреть противно…

Мама начала встречать Новый год со мной, когда стало больше не с кем.

А мне это было уже не нужно. Мы с ней как-то разминулись. Просто разминулись, и всё.

Люди, дружите со своими детьми с детства!

Про папу моего

Когда я была маленькая, у меня был папа. Виктор Драгунский. Знаменитый детский писатель. Только мне никто не верил, что он мой папа. А я кричала: «Это мой папа, папа, папа!!!» И начинала драться. Все думали, что он мой дедушка. Потому что он был уже совсем не очень молодой. Я — поздний ребёнок. Младшая. У меня есть два старших брата — Лёня и Денис. Они умные, учёные и довольно лысые. Зато всяких историй про папу знают гораздо больше, чем я. Но раз уж не они стали писателями, а я, то написать чего-нибудь про папу обычно просят меня.

Мой папа родился давным-давно. В 2013 году, первого декабря, ему исполнилось бы сто лет. И не где-нибудь там он родился, а в Нью-Йорке. Это вот как вышло — его мама и папа были очень молодые, поженились, и уехали из белорусского города Гомеля в Америку, за счастьем и богатством. Про счастье — не знаю, но с богатством у них совсем не сложилось. Питались они исключительно бананами, а в доме, где они жили, бегали здоровенные крысы. И они вернулись обратно в Гомель, а через некоторое время переселились в Москву, на Покровку. Там мой папа плохо учился в школе, зато любил читать книжки. Потом он работал на заводе, учился на актёра, и работал в театре Сатиры, а ещё — клоуном в цирке и носил рыжий парик. Наверное, поэтому у меня волосы — рыжие. И в детстве я тоже хотела стать клоуном.

Дорогие читатели!!! Меня часто спрашивают, как поживает мой папа, и просят, чтобы я его попросила ещё что-нибудь написать — побольше и посмешней. Не хочется вас огорчать, но папа мой давно умер, когда мне было всего шесть лет, то есть, тридцать с лишним лет назад, получается. Поэтому я помню совсем мало случаев про него.

Один случай такой. Папа мой очень любил собак. Он всё время мечтал завести собаку, только мама ему не разрешала, но наконец, когда мне было лет пять с половиной, в нашем доме появился щенок спаниеля по имени Тото. Такой чудесный. Ушастый, пятнистый и с толстыми лапами. Его надо было кормить шесть раз в день, как грудного ребёнка, отчего мама немножко злилась. И вот однажды мы с папой приходим откуда-то или просто сидим дома одни, и есть что-то хочется. Идём мы на кухню, и находим кастрюльку с манной кашей, да с такой вкусной, (я вообще терпеть не могу манную кашу), что тут же её съедаем. А потом выясняется, что это Тотошина каша, которую специально мама заранее сварила, чтобы ему смешать с какими-то витаминами, как положено щенкам. Мама обиделась, конечно. Безобразие — детский писатель, взрослый человек, и съел щенячью кашу.