Страница 26 из 73
Жена перед трельяжем примеряла капюшон, напевала басом: «Бродяга к Байкалу подходит, рыбацкую лодку берет…» Верный признак хорошего настроения. Сейчас, наверное, в постель потащит, думал Посейдон, внутренне напрягаясь. Человек необыкновенной физической силы, он в такие минуты никогда не мог справиться с супругой. Сейчас это вообще было ни к чему — он ждал Петухова, и, если честно, ждал не его унижения, а оправдания себе. Он смотрел на улицу… Он смотрел против солнца, и сначала ему показалось, что в конце улицы появились три богатыря. И только потом ошеломленно понял, что это — три человека с зонтиками! И средний из них, который повыше, — Петр Иванович! А двое по краям — его жена и… сын.
Они скрылись за углом дома. Посейдон выскочил на лестничную площадку и стоял там с открытым ртом. Вот хлопнула входная дверь, раздался смех, поцелуй… (это Зоя Павловна благодарно чмокнула мужа в щеку). Вот шаги все ближе, ближе (дом пятиэтажный, без лифта). И вот… Посейдон Максимович увидел их…
Человек необыкновенной физической силы, он изо всех сил сдерживался, чтобы не разрыдаться. Все бушевало в нем: жалость и презрение к себе, ненависть к убогой жизни, восхищение Петуховым, жгучая к нему зависть и высокое торжество — что есть еще на Земле такие люди!
И понял тут Посейдон Максимович Блох, что не надо унижать великих людей до своего понимания, а надо подниматься, если и не до высоты их мыслей, то хотя бы до их мироощущения.
Всю ночь сидел он на лестничной площадке, курил. Жена дважды звала его, но он так цыкнул, что она первый раз тут же побежала плакать маме по телефону, а второй раз — собрала вещи и хотела уйти из дома насовсем, да вовремя спохватилась, что собрала вещи не свои, а Посейдона Максимовича.
Всю ночь Посейдон Максимович сидел на лестнице. Перед глазами мелькали картинки детства: вот мама несет его на руках… Вот примеряют ему первую школьную форму: рукава до колен, брюки длинны, даже если их натянуть до плеч, а папа смеется: «Ничего! Вырастет!»
Посейдон курил, смахивал ладонью слезы. Вспомнил первую брачную ночь. Как умолял жену оставить его в покое, он тогда готовился к зачетам в Высшей школе инспекторов. Он тогда искренне не понимал, как можно заниматься в постели любовью, если в это время где-то в городе крадется по темной улице вор, бандит караулит свою жертву за углом, а пьяный водитель садится в огромный самосвал?! Потом привык, конечно, а в первое время трудно было: обнимает жену, а мысленно там, на темной улице в засаде…
Посейдон курил одну сигарету за одной. Не спала, нервно ворочалась в постели взбешенная супруга. На первом этаже пенсионер Курилкин писал пятую по счету жалобу в ЦК КПСС на то, что вся лестница заплевана, во дворе никто не убирает и консервная банка, которую он выбросил в окно еще в феврале, так до сих пор и лежит! А инспектор Блох, используя служебное положение, всю ночь курит на лестнице, а его жена, которая работает учительницей географии в школе, учит детей, что самая высокая гора — Джомолунгма, а не наш пик Коммунизма!
Утром, когда окно на лестничной площадке стало сереть, предвещая ясный, а в сущности, серый день, Посейдон Максимович Блох постучал в квартиру Петуховых. Звонок работал, но он почему-то постучал…
Дверь открыл Петухов. Он еще не ложился, был одет, сосредоточен на чем-то своем.
— А… сосед, — сказал, — проходи. Проходи… я сейчас…
И вернулся в комнату. Посейдон прошел осторожно за ним, огляделся. Кругом на полу, на столе были разложены чертежи. Из второй смежной комнаты доносилось спокойное, ровное дыхание спящих.
Петр Иванович остановился у стола, сжал в кулаке подбородок.
— Понимаешь, — проговорил Посейдону, сам внимательно вслушиваясь в свои слова, — если поднимать зонт над городом в раскрытом виде, нужна большая стартовая площадка…
— Так пустырей-то… и со стадиона…
— Мало… — изрек Петр Иванович. — Теперь смотри сюда, — показал пальцем на чертеж, — если по принципу воздушного шара в сложенном положении, а потом на высоте пятидесяти метров — хлоп! И раскрылся… Нужен двигатель в триста лошадиных сил…
— Петя, чаю хочешь? — раздался из спальни голос жены.
— Нет, спасибо, — ответил Петр Иванович.
Из смежной комнаты опять донеслось ровное дыхание спящих.
— А если двигатель в триста лошадиных сил…
— Пап, карандаши очинить? — раздался сонный голос сына.
— Спи, спи, сынок! — ответил Петр Иванович. И продолжал: — Тогда двигатель должен быть предельно энергоемкий и выносливый…
— Я! — твердо и радостно сказал Посейдон Максимович. — Я раскрою зонт!
— Но ведь… высота? Да и потом… как же это?
— Петр Иванович, я могу!.. — твердо, убежденно и тихо сказал Посейдон Блох. — Не отказывайте мне, может быть, это и есть то единственное… для чего я живу!
Он был незлой, независтливый, целеустремленный. Ему бы подошло имя Пуля. Или — Снаряд. Но его звали Илья Иванович Кикимора-оглы…
В паспорте было написано, что он русский, но это была такая же заведомая неправда, как та, которой его учили в школе, что все капиталисты — люди плохие, а все бедные — хорошие. Только потом Илюша понял, что богатый — не значит счастливый; счастливый — не значит талантливый, а талантливый — не значит умный. И еще что умный, талантливый и богатый не всегда бывает — любимый.
В 1242 году его предок Густав Хуккерман участвовал в знаменитой битве. Чудом ему удалось тогда скинуть с себя тяжелые доспехи, и он не пошел ко дну, а выплыл и остался лежать на льдине голый, молодой… Его подобрала местная крестьянка Аграфена — молодая безутешная вдова, она выходила чужестранца. Пребывание в ледяной воде и на льдине не осталось без последствий — Густав забыл родной язык, родину. Охотно откликался на имя Гуня, полюбил квас…
Детки у Гуни и Аграфены пошли на редкость ладненькие да справные. Мальцы — удальцы, девчата — загляденье! А потому не миновали последующие поколения ни иго татаро-монгольское, ни поход французский, ни милость дворянская…
Однажды цыганка (еще в городе Пологом) стала гадать Илье, да как глянула ему на ладонь — хвать деньги и бежать. Да и сам Илья то в лице Франклина Рузвельта найдет схожие черты, то в облике княжны Таракановой что-то углядит общее…
Вот говорят, талант!.. Служение высокому! Жертвенность!.. Ничего этого Илья не чувствовал, даже напротив — когда творил, ощущал себя эгоистом, которому наплевать на людей, лишь бы капюшон получился хороший!
Капюшон!.. Еще в детстве, бывало, он бегал с сачком не за бабочками, а за мальчишками: догонит, накинет — и думает, думает все о чем-то, пока не отлупят…
Человек умный, откровенный, он понимал, что, по большому счету, ничем не отличается ни от художника упоенного, ни от разбойника забубенного: и тот, и другой, и он — самовыражаются и поступать по-иному не могут, как не может цветок ромашка расти, расти и — вырасти розой.
Однажды, еще в городе Пологом, одна корреспондентка все допытывалась: какое чувство ближе всего ему — любовь, жажда познания или чувство долга перед обществом? Слукавил он тогда, сказал что-то про чувство ответственности, про желание быть полезным… А на самом деле чувство, к которому он всегда подсознательно стремился, — удовлетворение. Вот и в работе: проведет по бумаге неверную линию — раздражение: сотрет, проведет другую неточную — ненависть возникает, хочется сломать карандаш, изорвать бумагу (и рвал и ломал!), проведет третью неудачную и — слабость, неверие в свои силы. А проведет четко и уверенно ту единственную нужную, и — радость блеснет, блеснет и… перейдет в тихое удовлетворение собой. До той поры, пока не надо будет делать дело дальше. Вот и вся тайна творчества, весь полет, все вдохновение!
Ну а муза? Была ли она у Ильи Ивановича, есть ли? Помогает ему или?..
Была — Дора Матвеевна Обстул, чертовка из кордебалета Пологинского театра музыкальной комедии. Характер отвратительный: врунья, вертушка, жадюга, но… какой капюшон ни наденешь, все — к лицу! Это уж от природы…