Страница 97 из 98
Женя и сам догадывается о том, что на самом-то деле все происходило не совсем так, как ему теперь кажется. Он сомневается: «Но точно ли запомнил Никиту Ивановича? Не забыл ли чего главного и не подкрасил за давностью лет, благословляя в элегическом настроении прошлое, детское, навеки утерянное?» Мысль эта время от времени приходит к нему, но не получает дальнейшего развития. Вероятно, автор намеренно не дает лирическому герою осознать ее до конца — она может оказаться губительной для столь дорогого «всеохватывающего» чувства.
В. Лихоносов достигает своей цели: элегическая дымка, окутывающая все, что описано в повести, создает у читателя соответствующее настроение. Но вероятно, все же существуют какие-то объективные каноны жанра, которыми нельзя пренебрегать. «На долгую память» — не лирическое стихотворение и даже не рассказ, а объемистая повесть, которая охватывает события двадцати с лишним лет. И читатель, помимо общего настроения, вправе ожидать и внутренней динамики, развития сюжета, психологических изменений в характерах героев. Но ничего этого нет. Повесть статична. И статична именно потому, что привносимое «всеохватывающее» элегическое чувство также становится самоцелью — смыслом и содержанием всего произведения.
Эмоциональная заданность нередко приводит к диссонансу между исходящим от лирического героя настроением и описываемым прозаическим бытом, и тогда «поэзия прозы» объективно воспринимается как неоправданная поэтизация, «светящиеся» герои — как искусственно подсвеченные. Необходимо отметить и то, что в повести речь идет не только о печально-неминуемом расставании с детством. Ведь Женя Бывальцев из своего родного дома уехал учиться в Москву. Именно к той московской, да и ко всей его последующей жизни относится столь примечательный эпитет — «как бы высшая».
В повести «Тоска-кручина» (1966) в центре внимания тоже лирический, точнее, романтический герой — Геныч Шуваев и история его любви. «Я вечно куда-то рвусь и заранее воображаю свою жизнь там, в тридевятом царстве. И воображение у меня сильнее жизни», — объясняет он беззаботно преданной ему Лере. Он боится прозы жизни, домашнего очага, в котором «все потонет», уготованной стези… Он знает, чего он не хочет. Но мятущийся романтизм главного героя имеет и обратную сторону — эгоизм по отношению к Лере, неспособность вовремя оценить ее любовь.
Такой сюжет представляет писателю возможность раскрыть романтический мир Геныча Шуваева, выявить его внутреннюю противоречивость, проследить его эволюцию и, если он хотел именно этого, убедить в закономерности и неизбежности краха жизненных принципов главного героя. Но В. Лихоносов вновь уходит от глубокого психологического решения, сводя почти все к противопоставлению естественного, деревенского — цивилизованному, городскому.
Важнейшей чертой романтического мироотношения героя повести, наряду с тягой к перемене мест и страхом перед мещанским благополучием, оказывается злость. Правда, злость его избирательна. Она направлена на завсегдатая книжного магазина, которому «не задрожать над строкой», как ему самому — Генычу Шуваеву; на «собаку» доцента, «славящегося своей осторожностью»; на «свору» однокурсников, которые «умны и талантливы», «интеллигентны и всячески подчеркивают свою избранность», — но ему «дорого что-то попроще и породней». Своеобразные требования предъявляет он и к своей будущей жене. «Мне как раз и нужна простая, хорошая, честная, пусть даже (?! — В. Х.) — интеллигентка, но простая и понятливая женщина». И не удивительно, что в противовес всем «интеллигентам» те, кто окружают главного героя в деревне, куда он в конце концов попадает, оказываются просты и душевны. А поскольку сам Геныч Шуваев теперь понял, что надо создавать свою жизнь «на очень простой и вечной основе», и у него появляется надежда «на что-то», которой многозначительно заканчивается повесть.
Если строго следовать авторской логике, то можно предположить, что потеря Леры, да и вообще вся трагедия героя — тоже лишь расплата за приобщение к «как бы высшей жизни» и забвение той «простой и вечной» основы, на которой строили свою жизнь предки. Это подтверждает и финал повести.
Но все же в «Тоске-кручине» В. Лихоносов не только констатирует «губительность» одного мира и «спасительную силу» другого. Здесь уже намечается попытка преодолеть сакраментальное противоречие между «простотой» и «культурой» в образе «идеального» героя — историка, профессора Волынского. Пока еще это первое приближение, абрис, но, судя по тому, как не щадящий «интеллигентов» герой реагирует на известие о его внезапной смерти, образ этот не случаен в творчестве В. Лихоносова. И действительно, он переходит в другое произведение писателя «Люблю тебя светло…» (1968), где обретает гораздо более выпуклые и яркие черты, становится более законченным. Ярослав Юрьевич Белоголовый — историк и писатель, которым восхищается и перед которым преклоняется лирический герои В. Лихоносова. Появление такого образа знаменует новый этап в творчестве писателя: переход от элегического погружения в прошлое к созданию идеала современного подлинно культурного и талантливого человека.
Итак, Ярослав Юрьевич — один из тех немногих, кто ценит древние, «не всеми еще потерянные корни России». Он «не знаменит, не салонная звезда», а «настоящий русский хранитель», опора вдов умерших русских писателей. Он — олицетворение подлинной и глубокой культуры. Но в отличие от других «интеллигентов», он еще и первозданно прост: не гнушается сам бегать за водкой для гостей, ходит в дырявых носках и неглаженых брюках, все с ним на «ты». Похоже, что именно такое сочетание «культуры и простоты» должно быть присуще всем настоящим «божьим избранникам». Во всяком случае, Ярослав Юрьевич вполне серьезно говорит восхищенному им лирическому герою: «Талантливые люди — они же все простецкие в быту люди. У них всегда, извини меня, ширинка расстегнута».
Наконец столь долго мучившее В. Лихоносова противоречие разрешилось. Но можно ли им удовлетвориться? Почему, сам тонкий и нетерпимый к фальши, писатель не замечает карикатурности этого образа и заставляет лирического героя им умиляться? Вероятно, дело в том, что появление его закономерно вытекает из всего предшествующего творчества В. Лихоносова и он не может взглянуть на него объективно, со стороны.
В 1978 году был опубликован роман В. Лихоносова «Когда же мы встретимся?». Обращение писателя к новому для него жанру само по себе, казалось, обещало глубокое и серьезное художественное исследование характеров, судеб, времени. И сюжет вроде бы представлял для этого объективные возможности: на протяжении многих лет проследить жизнь четырех друзей из провинциального сибирского городка, разбросанных по разным концам страны.
Трое из них — Егорка, Димка и Никита приезжают после окончания школы в Москву поступать в институты. Такова завязка романа. Кончилось беззаботное время юности. Настала пора испытания твердости их характеров, прочности их дружбы, верности своим романтическим идеалам.
Но постепенно сюжетная линия романа, связанная с Никитой, сворачивается и намечается лишь пунктиром, Димкина — отступает на второй план. И в центре внимания оказывается Егорка, поступивший в театральную студию и сразу же окунувшийся в пучину богемной столичной жизни. Удастся ли ему и его друзьям сохранить нравственную чистоту и благородство стремлений на тернистом пути, «в сетях призрачной городской жизни» — вот что занимает В. Лихоносова. Проблема для него далеко не новая. Как, впрочем, хорошо знакомы и главные герои — Димка с Егоркой, вначале еще не тронутые тленом цивилизации, и их кумиры: многозначительно молчащий писатель Астапов — «абсолютная совесть» и историк Свербеев — хранитель русской старины.
Но есть в романе и новый сюжетный поворот, который Виктор Лихоносов еще не использовал для испытания идеалов своих героев, — искушение женщинами. «Ношусь со своими проклятыми благородными стремлениями, кое-кто двадцатисемилетних хватает, ей никакого вреда, кроме удовольствия, и ему для познания жизни… Но мне скотская любовь противна», — мысленно признается Егорка Димке — другу детства и товарищу по несчастью, вступившему вместе с ним в прозаический мир взрослых.