Страница 93 из 98
Разительно контрастной поэтому будет выглядеть затем в спектакле сцена оплакивания невесты — Лизки, сестры Михаила, решившейся во имя милых ее сердцу «двойнят»-братьев выйти замуж за разудалого, бесшабашного Егоршу Ставрова, посулившего купить Пряслиным корову. Лизка оказывается гораздо выше своего брата, потому что сознательно пожертвовала собой, чтобы облегчить жизнь ближним. Этот своего рода мученический ореол как бы витает над образом Лизаветы. Маленькая, хрупкая, совсем еще девчонка, но упрямая, твердая в своем убеждении — такой предстала она в спектакле. Режиссер предельно обостряет ситуацию яркой, броской, почти символической деталью — белым платьем в синий горошек, сшитым из отреза, подаренного Михаилом. Поступок Лизаветы потрясает Михаила Пряслина, помогает ему постичь нравственные основы человеческой жизни.
Коллизии подчеркивают многоэтапность такого постижения. Главным же, высшим уровнем постижения героем науки жить является цепь драматических эпизодов; возникших вокруг судьбы Тимофея Лобанова, бывшего в немецком плену, вконец сведенного в могилу болезнью.
Не случайно начинается этот цикл эпизодов в спектакле сценой, где Михаил остается за руководителя в колхозе. Инструкции райкома, планы, требования сводок — за всем этим стоят живые люди. И принимать решения — это значит управлять судьбами этих самых людей. И вот герой посылает на лесозаготовки смертельно больного Тимофея, обвиняя его в дезертирстве. Тут срабатывает еще и сила шаблона: был в плену — значит, трус, предатель. Жизненной зрелости не хватает Михаилу, чтобы суметь самому, без подсказки, а то и вопреки наклеенным ярлыкам, по совести разобраться в людях. Гибнет Тимофей, и опять мы видим потрясенного Михаила, который упрямо красит красную звезду для пирамидки на могилу Тимофея. В орбиту драматического действия, ведущего к становлению характера героя, его нравственных жизненных принципов, вовлекается и эпизод с уполномоченным по хлебозаготовкам Ганичевым, который, «выколачивая» из обобранного Пекашина оставшиеся крохи зерна, сам на грани голодного обморока. Его бескорыстие, искренняя забота об общем, понимание выпавших на долю людей трудностей оказываются убедительнее всех слов. И пекашинцы отрывают от сердца последние крохи зерна.
Жить для людей, заботой о братьях и сестрах, — это осознанное чувство человеческого сродства рождается не только у Михаила. И словно оселок, на котором испытывались люди, становится эпизод сбора подписей в защиту арестованного председателя колхоза Лукашина, который, понимая, что деревне не прожить без хлеба, раздал работникам часть зерна. Этот эпизод демонстрирует, насколько вырос духовно Михаил Пряслин. Именно он явился инициатором защитного письма, понимая, сколь честным должен быть человек, болеющий за людей, и сколь важно ценить людей по высшему человеческому счету.
Не много пекашинцев пошло за Михаилом. Но те, кто оказался с ним заодно, тоже прошли непростой путь, чтобы принять окончательное решение. В спектакле, в самом его финале, показана запоминающаяся по своему драматизму сцена с Петром Житовым. Бывалый фронтовик, он сердцем чует, что надо защитить Лукашина, понимая, сколь важный и ответственный шаг предпринимает он, выступая в защиту обвиненного. Опять же здесь ощутилось зерно драматического, которое, подобно другим, проросло живым ростком человечности.
Именно такие драматические зерна, выбранные из романа Федора Абрамова, и дали материал для композиции. Они сгруппировались вокруг тернистого пути главного героя.
Композицию «Братьев и сестер» можно назвать историей п р и о б щ е н и я героя к миру людей. Эта история разворачивается в поступках и душах пекашинцев, в живом драматическом действии. Но помимо этого постановщики спектакля нашли и зримые, чисто сценические реализации основной идеи произведений автора. Вспомним хотя бы яркую, экспрессивную сцену сева, когда в едином порыве, в едином ритме размашистых движений сеятелей пекашинские женщины вдруг обретают единство. Многогранный и емкий образ!.. Или самый финал спектакля, когда все герои драмы, все знакомые уже нам пекашинцы, и полюбившиеся и вызывающие сложные чувства, отходят на дальний план сцены и их силуэты застывают на фоне ниспадающего складками холщового занавеса, как бы олицетворяющего борозды уходящего в поднебесье поля. И Михаил Пряслин, вдруг на минуту задержавшись в центре сцены, присоединяется к своим «братьям и сестрам», становясь одним из силуэтов этой многофигурной композиции.
Драма, родившаяся в романах Федора Абрамова «Две зимы и три лета» и «Пути-перепутья», стала осязаемой, зримой благодаря искусству театра.
Надо сказать, что спектакль «Братья и сестры» открыл еще одну грань абрамовской прозы уже на исходе семидесятых годов, подчеркнув ее общефилософскую, мировоззренческую направленность, оттеняя линию духовного становления героя.
«Мысль народная», «мысль семейная», понятые в самом широком, философском плане, получили свое развитие и становление в напряженных духовных поисках нашего современника. История такого становления воплотилась и в структуре драматической композиции.
Надо сказать, что принцип трактовки абрамовских произведений, принятый А. Кацманом и Л. Додиным в студенческом спектакле, основывается именно на стремлении вычленить драму духовного поиска, не подчеркивая тему собственно «деревенскую», с присущими ей любованием и абсолютизацией крестьянского быта, уклада. Это продиктовано определенным, быть может сугубо интеллектуальным прочтением прозы Абрамова. Но совершенно очевидно, что такое прочтение заложено и в самих инсценируемых произведениях, ведь писателю в принципе не свойственно увлечение жанризмом.
В «Братьях и сестрах» тема быта, как таковая, отсутствует. Уровень художественного обобщения здесь очень высок, при том, что в реквизите и в декорациях использованы настоящие предметы деревенского быта, привезенные с русского Севера. Бытовые реалии, фольклор являются здесь лишь выразительными средствами, создающими особую атмосферу драматизма. Такой же принцип был развит Л. Додиным в его самостоятельном спектакле по роману Ф. Абрамова «Дом».
Пути духовных поисков нашего искусства сложились в минувшие годы таким образом, что внутренний мир человека должен был, сосредоточившись в себе, разомкнуться и принять в себя огромные пласты социального опыта народа. И тут своеобразное духовное «хождение в народ» получило особое значение.
Спектакль «Дом» на сцене ленинградского Малого драматического театра — еще один опыт создания народной драмы на сцене (1980 год, автор инсценировки и постановщик — Л. А. Додин).
В драматической композиции, созданной в Малом драматическом театре, режиссер попытался увязать единым драматическим действием многоплановость сюжетных линий, выявить главный нерв действенного развития романа. Задача оказалась нелегкой. В диалоге, опубликованном на страницах «Литературной газеты», Г. А. Товстоногов, говоря об этом спектакле и признавая его удачу, все же отметил, что он также размышлял о постановке абрамовского «Дома», но не нащупал в романе этого драматургического нерва…
Вся сложность заключалась в том, что для традиционной, эпизодной структуры композиции, которую принял театр, в материале романа нет достаточного драматургического материала. Драматургия центрального характера требовала большей активности реакций, большей выявленности внутреннего мира героя. Драматизм романа складывается в полифоническом сплетении судеб многих героев, этот драматизм рождался сцеплением авторских мыслей, наблюдений. В то время как прозаик мог и не уделять особенного внимания разработке сквозной драматургии центрального образа, режиссеру предстояло ее самостоятельно выстраивать или находить иной композиционный ход. Учитывая эти особенности инсценирования, режиссеру, очевидно, необходимо было смелее порвать с традиционной формой пьесы-инсценировки, резче столкнуть судьбы героев, активнее ломать поступательное, эпическое развитие действия.
Режиссер же полностью доверился драматургическим возможностям романа, упрямо извлекая из каждой его коллизии зерна драматического. Что ж, возможен и такой путь! Хотя подобное решение обусловило просчеты в композиции, позволило иным критикам сетовать на некоторую эклектичность и нецельность замысла, чрезмерное увлечение деталями. Мы не склонны безоговорочно принимать такие обвинения, и постараемся показать, что логика постановщика, как и его концепция романа, вполне определенны.