Неженка

И он ушёл.

Что он мог? Насильно вести с ней беседы? Доказывать, что он не такое дерьмо? Да нет, всё наоборот. Он такой. Обманщик, поддонок, пошляк. Но разве такой как он, не может тоже любить? Такую как она? Светлую, нежную, трогательную? Или ему отведен только специальный сорт плохих, распутных женщин?

Матвей сидел в машине перед материным домом, уже второй час. Сидел и никак не мог заставить себя подняться. Хотелось, честно говоря, напиться, чтобы отключить весь этот мысленный поток. Но… Завтра он твердо намеривался ехать к ней в больницу, потом на работу, и бухать не вариант. В желудке жалобно заурчало. Он не ел целый день за всеми этими событиями. Да как-то всё это отошло на второй план. А вот теперь он отчётливо почувствовал голод.

Он поднялся на четвертый этаж, и тихо открыл дверь. В гостиной горел свет. Он разделся, прошёл. Мама сидела на диване смотрела телевизор. Он опустился рядом, и обнял её за плечи, уткнулся в основание шеи. Закрыл глаза, и на мгновение почувствовал себя маленьким сопляком, который с любой проблемой может прйити к маме, и она всё решит, поможет, поймёт.

— Как ты? — спросил он.

— Все хорошо! — ответила мама. — А ты как?

— А у меня всё хреново, — вздохнул он, и, взяв себя в руки, отлип от неё и пошел в ванную.

Стоял под душем, под горячими струями, уперев руки в стену и свесив голову.

Блядь! Да что же его так выворачивает? Сука! Сука!

Он со всего размаху впечатал кулак в кафельную плитку. По костяшкам потекла кровь. Плитка немного треснула. Он тупо уставился на свою руку, наблюдая, как собирается в ранках кровь, и вытекает струйками, скользит по кисти.

Эх, Неженка, если бы она его только простила? Он бы к её ногам, весь мир положил. Сдохнуть хочется от этого безразличного взгляда. Сука! Разбежаться и башкой об стену, чтобы мыслей о ней там больше не было!

— Матвей, давай выходи, — зовёт мама, прерывая его мысленные бичевания.

Он быстро моется, и, вытершись насухо, накидывает свежую одежду, выходит. Идёт на кухню. Там его ждёт тарелка наваристого, ароматного борща. Мама сидит напротив.

— Садись, ешь! — командует она.

И он садится и наедается до отвала, и ему становиться лучше, по крайней мере, чувство загнанности проходит.

— Что случилось-то? На тебе лица нет? — наконец спрашивает мама.

Матвей не глядит на неё, растирая ещё кровоточащую руку.

— Сломал я по ходу Любу! — сдавленно отвечает он. — И себя заодно.

Мама молчит, ждёт его пояснений. Матвей, не поднимая повинной головы, тоже молчит, но почему-то становится легче.

Она встаёт, подходит и обнимает его, прижимает его голову к груди, гладит влажные волосы.

— Всё будет хорошо, — говорит она, не дождавшись его ответа, — иди спать, сын.

Лежа на диване и медленно погружаясь в сон, он вспоминает тот день, когда узнал о гибели отца. Почему-то ему вспомнилась та глухая тоска, что навалилась тогда на плечи.

Безысходность.

Всё. Смерть. Теперь ничего не повернуть назад. Не изменить. Не исправить. Не забрать сказанные в пылу слов. Не попросить прощения. Не у кого. Был человек и не стало. Тогда трудно было представить себе дальнейшую жизнь. Но она продолжилась, пошла своим чередом. Он стал тем, кто он есть. Да и не задумывался он об этом никогда, а сегодня видимо день откровений, даже перед самим собой.

Он повернулся на другой бок, и заснул без сновидений.

11

С утра приехал папа. Весь взволнованный, то и дело соскакивал со стула, и интересовался моим самочувствием. Я даже опасалась, как бы ему самому не было плохо.

Я позёвывала. Не спала почти всю ночь.

Только забывалась сном, как в груди вспыхивало чувство утраты, потери, невосполнимой, и глухой. Словно умер кто-то. Настолько было больно от этого предательства. Жгло изнутри. Хотелось бежать, делать что-то, чтобы догнать, поймать за хвост ускользнувшее счастье. Но было поздно.

Я не ненавидела его. Я не умела. Я просто словно увидела его с другой стороны. Увидела, то, как он забавлялся мной. Всей моей наивной реакцией на него. Как отдавалась до самой капли. Шептала словно в бреду его имя, и даже когда он внезапно вернулся, приняла, почти безропотно, впустила обратно в свою жизнь. Для него это было просто развлечение. Способ скоротать время. Дома одна женщина. Вне дома другая. Возможно на работе третья. И я всего лишь одна из.

Я сама виновата. Как можно быть такой наивной, и глупой. Отдаться первому встречному. Как? И что ждать в ответ? Любви?

Нет, я не ненавидела его. Я жестоко разочаровалась. В нём. В себе. В жизни. В любви.

Я словно отрезвела, после того как прибывала в сладком хмеле. А теперь, проснувшись поутру, я вижу, совершенно очевидно и без прикрас, что это не он виноват, это я дура, позволила собой пользоваться. Ведь я ничего толком не знаю про него, но зато охотно впустила в свою жизнь. Да что там, я отдала свою жизнь, на распоряжение ему.

Я долго плакала, потом успокаивалась.

Сейчас он зачем-то говорит, что любит, что не врет. А я боюсь довериться ему. Ведь если моё израненное сердце снова оживёт в его руках, а потом он снова его растопчет, я умру. Физически не выдержу этой муки, потому что, не смотря на всю его порочность и ложь, я любила его, и искала способы оправдать его, чтобы найти причины быть вместе. Но… Но, эта боль что разливалась в моей груди отрезвляла меня. Разве, когда любят, делают так больно?

— Да всё нормально, пап, успокойся, пожалуйста. Я сама виновата, — вела я неспешный разговор, чтобы успокоить родителя, — мне, скорее всего ещё и штраф впаяют, вот увидишь!

— Да плевать на этот штраф, главное, что ты не пострадала! — отмахнулся отец.

В этот момент открылась дверь, и вошел Матвей. С большой корзиной цветов, и фруктами, как будто всем эти хламом можно искупить свою вину. Я бросила на него безразличный взгляд, словно и не зашёл никто. Мне так было легче. Игнорировать его. Он прошел, поставил рядом корзину, положил фрукты, протянул руку отцу.

— Добрый день, — поздоровался он, — Матвей.

— Добрый день, — ответил папа, — Эдуард Викторович, отец Любочки.

— Приятно познакомиться, — улыбнулся Матвей, — в таком случае, я ваш будущий зять.

— Зять? — удивился папа.

Я негодующе уставилась на этого нахала. Он всё же сумел вывести меня из равновесия.

— Матвей, — с нажимом произнесла я, и перевела взгляд на отца, — это шутка папа. Мы просто работаем над одним проектом!

— Ага, работаем, — Матвей одарил меня гневным взглядом.

— Спасибо, что пришел — я старалась, говорит, как можно бесстрастней, — теперь уходи!

Матвей вздохнул, немного ослабил галстук.

— Как ты себя чувствуешь? — озабоченно нахмурился он. Светлые глаза пытливо смотрели на меня.

Папа растерянно переводил взгляд с меня на Матвея.

Я от досады закусила губу. Не хотела я этой глупой игры. Не было у меня сил на это.

— Просто уйди, Матвей, — говорю я глухо и отворачиваюсь. Он прощается с отцом и уходит.

— И всё же кто это? — папа подозрительно смотрит на меня.

— Да так, никто! — отмахнулась я, сглатывая горечь.

Обманщик, развратник, подлец, лицемер! Никто, он мне никто. И нечего сердцу стучать каждый раз быстрее, когда он входит, и приносит с собой свой горьковатый аромат. И слезам нечего наполнять глаза, каждый раз, когда я думаю о его предательстве. Меня выворачивает наизнанку, когда я представляю его с другой.

Я такая наивная дура.

Моя! Ты Неженка, моя!

Я потёрла глаза, вспоминая все его нашёптывания. Глаза тут же защипало, от набежавших слёз.

— Люба, всё в порядке? — испугался отец.

— Да, — всхлипнула я и расплакалась, чем испугала отца ещё сильнее. Он неуклюже приобнял меня за плечи, и гладил по голове, а я плакала. Жалела себя. Жалела, то, что во мне умерло, после этого предательства. Жалела о том, что теперь никогда не будет, как прежде.

В палату вошли моя секретарь Александра ещё две девушки с работы. Они тоже принесли цветы, и фрукты. Куда мне столько запасов то?