Семья

*****

Закрыв тетрадь и спрятав её в тайник, я вздохнула и откинулась на стуле. В груди снова заскребли кошки, словно я что-то забыла. Но я знала правду, хоть и не признавалась себе. Катька, прочитай она вдруг мои записи, сразу же бы ткнула меня мордой в главную ошибку. Я сглаживала все свои переживания. Не писала о них так, как чувствовала. И от этого было очень паскудно на душе.

Я хмыкнула и, чуть подумав, достала плеер. Есть еще час, чтобы отдохнуть. Писать больше не хотелось. Вместо облегчения воспоминания принесли боль. Но Катька говорила, что так часто бывает. Мол, ты борешься с собой, врешь и не желаешь говорить правду. Но со временем воспоминания станут более искренними и на душе сразу полегчает. Однако сейчас мне могла помочь только музыка.

Мама не любила то, что я слушаю. Катька мне как-то дала пару кассет. На одной был «Blackmore's night», который я сразу полюбила, а на второй «Король и Шут». Однажды мама увидела, что я слушаю плеер и, подойдя ко мне, выдернула наушник из уха, чтобы послушать самой. К счастью, я в тот момент слушала «Blackmore's night», поэтому она просто кивнула и, поворчав, что есть нормальная музыка, а не это говно, ушла. Если бы в плеере был «КиШ», то одной проповедью я бы не отделалась.

Поэтому музыку я предпочитала слушать либо ночью, когда в мою комнату точно никто не войдет, либо в те моменты, когда была одна дома. Правда чаще всего меня пробивало на слезы, когда я слушала музыку. Особенно «Blackmore's night». Красивые мелодии и мягкий вокал выворачивали душу наизнанку похлеще всяких дневников, а я, давясь слезами, беззвучно шевелила губами, подпевая белокурой Кэндис.

Вздохнув, я достала плеер, воткнула в уши наушники и нажала на кнопку. А потом закрыла глаза и унеслась в свои фантазии.

Вечером мама меня снова ударила. Большой ложкой, которой поливала жиром мясо в духовке. Моя вина. Я должна была следить за мясом, но задумалась о своем и чуть не спалила его. Когда мама влетела на кухню, я сидела за столом, уча стихотворение, которое задали на дом по литературе. Её не остановило, что я делала уроки. На меня сразу обрушился шквал говна.

– Блядь, Настя. Ты тупая? – заорала она, выключая плиту и беря со стола прихватку. Вытащив противень, мама скрежетнула зубами и, развернувшись ко мне, влепила подзатыльник. Я не успела сгруппироваться и поэтому ударилась лбом об книгу. Хорошо хоть книга смягчила удар. Об стол было бы больнее.

– Мам…

– Хули, «мам»?! Я тебе что сказала? За мясом следить! А ты ебалом щелкаешь, как и всегда. Чуть не сгорело. Свинины хорошей сейчас хрен найдешь, отец вон постарался, принес…

– Настя – блядь, – прогудел из коридора Матвей. Правда он сказал это тихо. Знал, гаденыш, что мама может и ему леща дать.

– Чего сидишь? – снова рявкнула она. – Тарелку давай. Сейчас сгорит все. Господи, ну что за бестолочь, а?

– Прости, мам, – виновато ответила я, шмыгнув носом. Но вместо прощения получила наказание. Мама схватила ложку, которой поливала жиром мясо, и, размахнувшись, врезала мне ей по лицу. Капли жира брызнули на стены, на стол и на книгу, которую я не успела убрать. В глазах тут же блеснули слезы, но маму они лишь раззадорили.

– Не думает голова, расплачивается жопа, – фыркнула она. – Нечего тут сырость разводить. Хорошо, что я успела.

– Я уберу, – тихо сказала я, беря противень и ставя его в раковину. Мама покачала головой и вышла из кухни. Я закусила губу, чтобы не разреветься и взяла в руки тряпку. А затем, вздохнув, включила холодную воду и принялась мыть грязный противень, счищая ногтями пригоревшее мясо.

– Бестолочь, – протянул Матвей. Он больно ущипнул меня за задницу, а когда я развернулась, показал мне язык. Не знаю, чем я думала, но внутри будто что-то лопнуло. Я размахнулась и стеганула ублюдка тряпкой по руке. За что сразу же поплатилась.

Пока вся семья ужинала на кухне, я стояла в углу на коленях. Сердце ходило ходуном, в груди горела обида, а под майкой наливались кровью ссадины, оставленные ремнем. Мама не церемонилась и, когда воющий Матвей бросился к ней, схватила первое, что попалось под руку. Ремень отчима. Широкий, плотный, тяжелый. С большой металлической бляшкой. От этой бляшки кожа вспучивалась, потом краснела и чуть ли не лопалась. Но боль от обиды была сильней.

Я промолчала, когда пробежавший в свою комнату Матвей вытер об мою майку грязные руки и украдкой саданул кулаком в шею. Я промолчала, когда мама в очередной раз проходя мимо, задела меня бедром, словно меня не было. Я промолчала, когда отчим, не обращая внимания, включил телевизор и уселся в кресло слева от меня. Я промолчала, как и всегда. Стоит мне ответить, как приходит боль.

Мне разрешили покинуть угол только перед сном. Естественно, ни о каком ужине и речи не шло, да я и не хотела. Дождавшись, когда мама пойдет укладывать братьев, я быстро забежала в туалет и включила горячую воду. Стянула с себя майку, повернулась и, посмотрев в зеркало, скривилась. На спине отчетливо виднелись бурые, отливающие синевой полосы.

Вздохнув, я сначала застирала в холодной воде майку, а потом замочила её в тазу. Вытащила из стопки чистого белья, которое еще не успела убрать, новую майку и отложила её в сторону. Включила горячую воду и вымыла голову, изредка морщась от боли, когда горячая вода попадала на спину. И лишь после этого, обмотав голову полотенцем, позволила себе тихо поплакать.

Я долго не могла уснуть. Горела спина, гудела голова, болело сердце. Я слышала храп отчима и сопение мамы. Они спали, а я зависла во тьме, не чувствуя кровати. Была только боль. Тупая и ноющая.

Встав с кровати, я на цыпочках подошла к двери и осторожно её закрыла. Затем наощупь нашла выключатель ночника и включила его. Желтый свет больно резанул по глазам, но я резко вытерла слезы и села за стол. Выдвинула шкафчик, убрала фальшивое дно и вытащила тетрадку с ручкой.

Мысли бешеным потоком крутились в голове, а я пыталась связать их воедино. Боль, обида, ненависть, ярость… страх. Они просились наружу, просились вырваться из плена, и я отпустила их. Ручка забегала по бумаге и кривые буквы начали складываться в слова. Слова в предложения. Предложения в то, что я так отчаянно пыталась скрыть от самой себя.

Я посмотрела на лампу и мотнула головой. Катька была права. Надо писать. Писать обо всём, что со мной творится. Честно и правдиво. Не боясь, что кто-то найдет эту тетрадь и прочтет, что в ней написано. Сейчас мне было плевать. Я просто хотела хоть с кем-нибудь поделиться своей болью. И пусть это обычная тетрадка в темно-синей обложке.

Успокоившись, я глубоко вздохнула, сосчитала до десяти, разгладила лист и, наклонившись, написала.

«За что меня так ненавидят»?

Глава третья. Изменения.

В девяносто восьмом году по нам ударил дефолт. Поначалу мама и отчим хорохорились, пытались шутить и говорили друг другу, что справятся. Я как раз перешла в девятый класс, но их тревог еще не понимала. Вот Катьке и её семье было худо. Зарплату, которую задерживали на заводе, вообще перестали платить и Катькиной маме пришлось тащить на блошиный рынок вещи из дома, чтобы было на что купить еды.

– Хуево, что еще сказать, – буркнула Катька, когда мы после линейки и уроков отправились за угол школы. Она закурила сигарету и, вздохнув, меланхолично пожала плечами. – Но что делать. Мамка пошла работать, я тоже пойду.

– Школу бросишь? – удивилась я. Катька поперхнулась дымом и рассмеялась.

– Не, ты что. Ну, брошу и что это даст? На трассу идти стоять и дальнобоям огрызки полировать? Девчонка одна в музыкалке предложила после школы газеты продавать. Но я, наверное, к Лёшке в цех пойду. Им в столовку помощник повара нужен.

– Блин, фигово, – расстроилась я, поняв, что Катьку теперь буду видеть редко. Но та, словно угадав мои мысли, похлопала по плечу.